Николай Крашенинников - Целомудрие

Верх его был поднят и завешен кожаным фартуком. Павлик поднялся на подножку, отстегнул одну сторону фартука, положил подушку и влез.

Сейчас же кто-то заворочался подле него. Неужели Гриша перебрался с сеновала?

— Кто здесь? — спросил мягкий прекрасный голос.

Павлик в страхе отодвинулся. Голос не принадлежал кадету! Несомненно, это была кузина Лина. Но как же она набралась сюда?

— Извините меня, пожалуйста, — поспешно проговорил Павел и при поднялся, собравшись уходить.

Сдавленные рыдания были ему ответом. Уже перекинувший ногу через борт тарантаса, Павлик замер. Она плакала! Плакала эта воспитанная барышня с пепельными волосами! Кто обидел ее? Неужели опять кадет?

Снова чувство прежнего озлобления охватывает его. Он придвигается к Лине, сбрасывает с крючка над нею кожаный фартук и говорит:

— Кто вас обидел, Лина? Неужели опять?..

— Ах, там такие тараканы! Такие тараканы! — со слезами в голосе отвечаем Лина.

Она показывает пальцами, какого размера были тараканы, глаза ее смотрят широко и не мигают. Действительно, тараканы были необычайны: но на душе Павлика не страшно, а ровно. «Значит, не Гриша, а только тараканы!» — говорит он себе, и чувство радости при мысли, что она такая милая, такая кроткая, что боится даже тараканов, охватывает его.

— Но теперь я боюсь и здесь лежать! — говорит Лина и вздыхает, как бы снова приготовясь заплакать. — Я нарочно завесилась фартуком, чтобы разбойники не напали!

Все давние доблестные рыцарские чувства вспыхивают в душе Павла при этом беспомощном восклицании. «Какая же она слабенькая, а я ее так боялся!» Ведь если бы это было среди американских прерии, о которых так много читал Павлик, если бы они находились среди кровожадных индейских племен Техаса, которыми предводительствовал знаменитый Огненный Глаз, собиратель скальпов, тогда бы действительно было спать в тарантасе опасно. Но, во-первых, здесь были не прерии а русская деревня; во-вторых, ворота были заперты, да еще накрепко, как убедился заранее Павлик; наконец, в соседнем же экипаже спал их ямщик… О последнем, впрочем, сообщать барышне не хотелось; разве он, десятилетний Павлик, гимназист уже осенью, недостаточен для охраны? Разве он при первой же опасности не бросился за эту красавицу с серыми глазами под томагавк индейского вождя?..

— Вы не бойтесь ничего! — говорит Павел громко и смотрит, как сверкают на ее ресницах слезинки. — Вы можете заснуть спокойно: Я стану подле экипажа на страже, и первый, кто только подойдет…

Павлик не доканчивает своей угрозы. Он чувствует, что… засыпает, как это ни чудовищно, ни неприлично. Он хочет говорить, хочет двинуться, качнуть рукой, хочет вылезти из экипажа, где он так неделикатно Подле барышни примостился; напрягает он всю свою волю, по чувствует, что опускаются его отяжелевшие веки; руки падают, точно налитые свинцом, тяжелеет, словно свинцовый, язык… «Первого… я… я…» еле выговаривая, бормочет он, а оцепенение сна все захватывает, сладкий холод все распространяется по телу; еще пахнет милыми и топкими духами, еще чувствует сознание, что кто-то рядом всхлипывает и дышит; но ничего нельзя поделать: Павлик разделяйся по частям, раздваивается, тяжелеет и, в то же время взлетывая, уносится куда-то на облаке, в небытие сна.

Павлик просыпается оттого, что над ним стоит кто-то и дышит. Горячий луч солнца тлеет на его лбу. Он раскрывает глаза, над ним черное лицо ямщика; ямщик спрашивает его о чем-то, а Павлик прежде всего бросает взгляды вправо и влево, где же она, подле которой он так неприлично, бессовестно заснул?

Уже нет кузины Лины. Несомненно, она, как воспитанная девушка, удалилась тотчас же, лишь, только он смолк. Он заснул, не докончив своего обещания, своей угрозы первому, кто осмелится… Теперь все сидят за чаем, все смеются над ним, и как только он войдет…

— Всавайтя же, вставайтя: уже все чаю напимшись, — ворчит ямщик.

Не говоря ни слова, поднимается Павел. Нет, судьба к нему положительно безжалостна. Надо же было заснуть так внезапно… Это неслыханный, невыносимый стыд и позор!

С замиранием сердца вступает он в горницу. Все действительно сидят за чаем, но никто над ним не смеется; даже Гриша, этот шалопай и бездельник, смотрит на него обыкновенным взглядом, стало быть, Лина… Павлик обращает на нее испытующий взор. Лицо ее ровно, строго и деликатно. Значит, она была так благородна, что никому не сообщила про его нечестие; она просто вышла из экипажа и, вероятно, легла снова в горнице, невзирая на тараканов… Каким благородством была исполнена душа этой девочки, какой гонкой деликатностью и тактом!..

Вот что мгновенно проносится в голове Павлика, когда он входи. Его спрашивает мама: хорошо ли он спал? не было ли ему холодно? Он отвечает, конфузясь, да, ничего, и ищет полотенце, чтобы идти умыться.

— Так тихо выбрался, что я и не проснулась! — говорит Елизавета Николаевна и ведет его в сени, к крыльцу, где висит привязанный на веревочке глиняный чайник.

— Вот это и есть рукомойник! — объясняет мама. Его надо наклони, и вода…

— Ах, я знаю же, знаю! — нетерпеливо и сконфуженно перебивает Павел.

Мать взглядывает на него. Он, кажется, сердится.

— Тебе удобно ли было?

— Ах, удобно же, мама, совсем удобно! Гораздо лучше, чем в комнате… А Гриша долго спал? — притаенным, полным опаски голосом осведомляется он.

— Нет, Гришу только что разбудили, он пришел весь в сене; первая же встала Линочка, она просидела у окна на табуретке всю ночь.

— Ну какая же она милая, какая милая! — говорит Павлик, умываясь. Так успокоительна, так мила ему ее великодушная ложь.

После чая начинают укладывать в тарантасы подушки, одеяла и свертки. Теперь скоро ехать; они вместе до Погромного оврага, а там разбредутся в разные стороны: Ольховские — к себе, Павлик с матерью — в Ленево. Нетерпеливо позвякивают бубенчиками пристяжные. Их ведет за уздцы чумазый Гриша, который рассказывает, что он умеет даже «закладать лошадей». Он подводит их к колоде, полной воды, и то время пока они смирно пьют перед дорогой, кричит на них басом, хотя лошади и ведут себя смирно:

— Смотри у меня!.. Тпру!.. Ш-шали!..

Он очень умело подражает кучерскому окрику. У него в самом деле много способностей и достоинств; правда, он груб в обращении с девицами, но, конечно, на то он и военный человек.

— Линка! Линка! — кричит он через двор. — А ты уложила мой тесак?

Павлик смотрит: на крыльцо выходит кузина Линочка; ее тонкие ручки охватили грубый тесак, страшное оружие, так не подходящее к ней.

— Позвольте, я понесу вам! — говорит Павлик кузине, и так как она с благодарностью соглашается, то принимает от нее саблю и несет к Гришиному тарантасу.