Николай Крашенинников - Целомудрие

Урок арифметики. Крупными шагами входит Чайкин в класс. Бросил на стол балльники отходит к окну. Несколько минут в классе молчание. Кто-то чуть слышно шелестит учебником, кто-то крестится, многие пригнулись к скамьям и приопустили глаза. Все знают, что Чайкин спрашивает не по балльнику. Иногда достаточно кому-нибудь столкнуться с ним взглядом, чтобы тот вызвал его к ответу. Мутные глаза учителя обращаются на питомцев. Он выискивает жертву. Иногда набирается Павлик отчаянной решимости и, весь дрожа внутри, с диким спокойствием смотрит ему прямо в глаза. Это порой помогает: чаще всего Чайкин вызывает робко пригнувшихся к парте.

— Ну-ка… — медленно говорит он и останавливается, ища взглядом. Нордштейн!

— Слава богу, мимо!

Громадная тяжесть скатывается с души. На четверть часа можно быть спокойным. Но впереди еще три четверти!.. Еле дышат маленькие сердца.

Диктуется задача. Нордштейн робко выписывает цифры. «Один бассейн наполняется сорока ведрами в четверть часа… четыре бассейна наполняются…» — жалобно пищит его слабый еврейский голосок.

Чайкин с грохотом везет по классу стул и ставит его у печки, в самый угол, где и садится.

— Четырнадцать ведер, двадцать семь ведер… — неуверенно стонет у черной доски Нордштейн.

Раздается треск стула. Резко поворачивается к ученику учитель. Глаза его блестят от негодования.

— Поди сюда!

Из угла комнаты идет в противоположный конец, к печке, маленький еврей. Губы его закушены, волосы точно ощетинились, веки растерянно мигают.

— Повторяй за мной! — грубо говорит Чайкин. — Одна свинья. Ну?

Ученик бледнеет и молчит.

— Повторяй, тебе говорят! Оглох, что ли, ну? Одна свинья…

— Одна свинья…

— Да одна свиная колбаса…

— Да одна… свиная… колбаса…

— Сколько будет?

Молчание.

В классе смешки учеников. Чайкин хитро посматривает на некоторых.

— Язык, что ли, проглотил? — осведомляется он, глядя на еврея с презрением. — Ну, сколько будет?

— Складывать нельзя… надо вычитать, — лепечет Нордштейн.

— То-то. Теперь ступай!

Мальчик идет к классной доске.

— Двадцать четыре ведра воды, четыре с половиной бассейна, — снова звенит его вздрагивающий от слез голос. — Плюс, минус…

— Ах ты, господи! — снова возмущается Чайкин. — Бестолочь! Поди сюда!

Снова идет под усмешками угодливых через весь класс трепещущий Нордштейн.

— Рябчик жареный! Мозги у тебя высохли, что ли? Повторяй за мной: пошла баба на базар…

— Пошла баба на базар…

— Купила себе поросенка…

Лицо маленького еврея, наконец, зеленеет от этого издевательства.

— Купила себе… два поросенка, — повторяет он чуть слышно.

— Пришла домой, зажарила…

— Пришла домой, зажарила…

— Сделались сапоги.

— Сделались… и-и-и! — Класс оглашается жалобными рыданиями Нордштейна.

Негодующий Чайкин поднимается с места. Рот его полуоткрыт борода съехала на сторону, лысая голова вспотела.

— Пошел к стене! — кричит он, шлепая губами. — Да останься на час после уроков.

Плачущий Нордштейн становится в угол. Чайкин ищет глазами новую жертву. Весь класс и смятении. Все пригнулись к партам, точно над головами проносится неистовый смертоносный циклон.

— Ленев! — наконец вызывает Чайкин.

Бледный, поднимает голову Павлик и беспомощно осматривается по сторонам. Может быть, он ослышался. Все сидят, пригнувшись, с искаженными от ужаса лицами.

— Hу-ка, Ленев, заснул? — Чайкин кивает на классную доску головой.

Сомневаться более нельзя. Еле передвигая ноги, идет Павел на смерть.

— Сотри всю эту мазню!

Медленно, надеясь на спасительный крик звонка Павлик начинает стирать губкой с доски меловые цифры.

— Скорей! — торопит учитель.

Делая вид. что нечаянно, Павел роняет на пол губку. Все минуты полторы!

— Эх! — вскрикивает Чайкин и, взмахнув руками, подходит к нему. — Неряха! Сколько раз вам показываю! Подай губку!

Подается грецкая губка. Чайкин свирепо вырывает ее из рук Павла и окинув ого негодующим взглядом, начинает сам стирать цифры.

— Смотри! — приказывает он. — Все смотрите, вы! Надо сверху прямыми линиями. Вот, вот! Вы только мажете.

Весь класс смотрит, как учит мыть доску учитель математики. А Павлик, следит лишь за одним: чтобы мытье шло дольше, как можно дольше! Скоро ли звонок?..

Но вот мытье кончено, а звонка все еще нет.

— Пиши! — Чайкин диктует задачу.

Ничего не соображая от ужаса, начинает Павел писать какие-то цифры. Что пишет, сколько в задаче бассейнов все— равно: лишь бы звонок. Механически подводит он какие-то итоги, то, что подсказывает ему инстинкт: соображение давно загнано куда-то в пятки.

Порой, словно издали, он чувствует, что пишет неверно. Но все равно, какой глубины этот проклятый бассейн, лишь бы звонок!..

— Ах ты, матерь божия! — слышит он за собой возмущенный голос. — Мозги-то у вас окаменели, что ли? Остолопы!.. Поди сюда!

По стопам Нордштейна идет Павлик к печке через весь класс. Видит перед собой в упор смотрящие мутные глаза.

— Повторяй за мной! — приказывает Чайкин. — Я осел и соловей.

Вздрагивает Павел.

— Я осел и соловей.

Ученики хихикают. Угодливо смеются запуганные рабы.

— Ты осел и соловей… — говорит Чайкин.

— Ты осел и соловей… — повторяет Павлик с плохо скрываемым бешенством и отчаянием.

— Он осел и соловей. Он осел и соловей.

— Так, что ли? — спрашивает Чайкин. — По-твоему, эти можно спрягать?

Молчит Павлик. Боится и ненавидит.

— Фу… бестолочь! — Как меха, отдуваются в возмущенно щеки учителя. — Ты складываешь ведра с часами. Это все равно что спрягать «осел и соловей». Понял?

— Понял, — говорит Павел.

— Слава тетереву, ступай к доске.

Опять начинается вычисление.

«Да скоро ли звонок, господи?»

Снова за спиной окрик:

— Куда поехало!.. Поди сюда!

Опять поворачивается и подходит Павлик к Чайкину. Весь он побурел от негодования. Кривой усохший рог… остатки желтых зубов…

— Это что у тебя? А? — злобно зацепляет он пальнем крохотную металлическую палочку от часовой цепочки, еле видную в петле за пуговицей. — Тоже франтит. Франт, ноги коровьи! Учиться мы не учимся, а тоже с цепочкой! Продень ее себе в нос, как верблюду… В нос продень! П-пошел к доске!

Лицо Павла побледнело от оскорбления. Ведь цепочка мамина! Глотая слезы, идет он к доске. От слез не видно ни одной цифры. Все застлано туманом: ведра, бассейны, купцы из городов А и Б… Неужели звонок? Да, благодарение богу!

Через дверь класса доносится звон колокольчика.

Сквозь слезы он улыбается… Все выпрямляются с облегчением…

Не сон ли это? Не сонная одурь? Нет, такова была жизнь. Так учили «отечеству на пользу».

Если можно было с равнять жизнь гимназии с пансионской, то в пансионе житье все же казалось более легким. Не было учителей, Чайкина, директора, балльников, не было ужасов перед единицей, и даже в пансионскую клетку воспитанники бежали из гимназии с облегчением.