Николай Крашенинников - Целомудрие

Впереди слышно щелканье замка и визг щеколды: это швейцар раскрывает дверь.

— Взрослые, а ведут себя как мальчишки! — дрожащим голосом говорит воспитатель старшим пансионерам. — Стыдно смотреть на вас, честное слово! — Растопырив пальцы, идет он рядом со старшими воспитанниками сухой, зачахлый, жалкий, с повисшими вдоль изморщиненных щек усами, в нестерпимо заношенном пальто.

Павлик думает теперь о воспитателе. Какое лицо у него желтое да больное, как он сердится а как сердят его все.

За что? Почему?

Спускаясь по лестнице, Павлик вдруг вздрагивает от страха и отвращения. Зеленые искрошенные зубы Клещухина ощерились перед его взглядом.

— Так твоя фамилия? Ленив? — спрашивает он.

— Да, Ленев, — отвечает Павлик, замирая от ужаса. — А что?

Молчание.

Пройдя по улице, пансионеры вступают на площадь, и здесь, рядом со старинным собором, высится желтое, как острог, здание гимназии.

Ржавая вывеска извещает полустертыми буквами: «Мужская Классическая Гимназия». Павлик видит крыльцо и на нем старых знакомцев, собаку и кошку, и они по-прежнему дерутся, к потехе пансионеров.

По старой каменной лестнице с расшатанными перилами пансионеры поднимаются на второй этаж и проходят в свою «раздевальную». Здесь такие же крючки и клетки, и билетики с фамилиями, и свой особый швейцар, одноглазый, сухой, с проломленным лбом.

Никто не объясняет Павлику, никто о нем не помнит, но он уже сам заботится о себе: надо отыскать свой «первый класс» и он находит и с замирающим сердцем вступает в светлую квадратную комнату, заставленную партами. Человек тридцать возятся в ней, и среди них его друг и брат, некогда им жестоко побитый, Стасик.

— Новенький, новенький! — раздаются пискливые голоса, и сейчас же Стасик, принявший на себя роль хозяина, рекомендует Павла товарищам:

— Это Павел Ленев, мой любимый родственник, а это — Сергеев, это Рындин. это Сырокомликов, эти Мещерский Иван.

— А с кем я буду сидеть в паре? — деловито спрашивает Павлик, и Стась отвечает, подмигивая дружелюбно:

— Я уже сказал классному наставнику. Ты будешь сидеть вместе со мной!

Философ! Философ! — кричат у классной двери. — Кулик идет!

— А Кулик и Философ это и есть, классный наставник! — объясняет Стась.

Павлик смотрит: проходит мимо нестрашный, сгорбленный, высохший человек, в заплатанном мундире, похожий на пансионного воспитателя, только еще более костлявый. Иссохший, желтый, с туго обтянутой на скулах кожей, он — точно ходячий скелет, облеченный в форменное платье.

— Его потому и зовут Философом, что он революционер, — четко объясняет Стасик, а Павлик дивится: какой он вдруг стал образованный, какие слова ученые говорит.

— А что такое революционер? — спрашивает он своего друга.

Лицо Стаей вспыхивает.

— Это, видишь ли… говорит он и мнется. Это бывает, которые против царя, и их в тюрьму сажают, — объясняет он, к концу речи своей оправляясь. Видимо, он сам мало задумывался над этим, и вопрос Павла застал его врасплох. — Его все гимназисты не любят и ужас как над ним смеются, добавляет Стасик и склоняется еще ближе к лицу Павлика. — К тому же он бедный, у него три больших дочери, и ему вчера Иван Мещерский прорезал пальто.

— Какой же дурак твой Мещерский! — Лицо Павлика вдруг становится злым. — Он же бедный, и ему пальто изрезали! — Так жалко ему становится классного наставника, что схватил бы сейчас Мещерского за спину и здорово бы потряс.

— Мы всегда должны портить революционерам, потому что они отечеству враги! — еще торжественнее возглашает Стасик.

Теперь Павел видит: Стась повторяет чьи-то слова. Еще мал он слишком, чтобы до всего этого самому додуматься.

— Кто же тебе этакое рассказывал? — строго спрашивает он.

Конфузится Стасик.

— А рассказывал мне это сын казначея Свинчаткин, он будет у нас первый ученик. Говорят, Философ даже в тюрьме за политику сидел.

Неслышными шагами подходит Философ, классный наставник. Точно кто выглодал его щеки — их нет на его лице. Шуршит ссохшаяся кожа при улыбке, доброй и робкой, на усталых, выцветших глазах синеватые очки с надтреснутым стеклом.

— Новенький? — тихим шепотом спрашивает Философ и кладет ему на голову руку и устало улыбается, в то время как ему сзади нацепляют на фалды бумажного черта.

Так мягко, смущенно и привлекательно улыбается он, что странно подумать Павлику: «Этакого старого, с провалившимися щеками, в тюрьму сажали! Да еще три дочери, да еще бедный! Что это они?»

Он не успевает ответить классному наставнику, как тот уже выходит, и на фалдах его качается белый черт.

Вне себя бросается ему вслед Павлик, отцепляет черта.

— Какие вы еще все дураки! — дрожащим голосом объявляет он и комкает бумажку. На щеках его злые алые пятна. — Какие дураки!

Это была его первая речь классу.

И странно: никто Павлику не возражал, все молча переглянулись.

Учение первого дня не показалось ни новым, ни путающим.

Было какое-то сходство с виденным ранее, было почти то же, что в школе у мадам Коловратко, и как бы в довершение сходства на урок закона божия явился тот же длинный и тощий священник с унылым беззубым лицом.

И причесывался он той же щеткой-скребницей, как и у мадам Коловратко, и так же ходил по классу, вытягивая гусиную шею.

Павлик долго смотрел ему в лицо, припоминая; потом вспомнил: ведь этот же священник экзаменовал его и при поступлении в гимназию, только в волнении он тогда его не признал.

— Мы же с вами знакомы! — сказал ему теперь Павлик, когда товарищи объявили батюшке, что у них новичок.

Священник еще более вытянул шею, прикусил палец, и беззубое лицо его стало багроветь от сдерживаемого смеха.

— «Знакомы»! — повторил он, кусая указательный палец, затем смолк, причесался и приступил к делу.

Урок закона божия прошел ровно и неприметно; священник к нему не обращался и весь час витиеватым слогом говорил о любви к отечеству и добром поведении.

— Всякий мальчик есть первее, чем сын своего отца, сын отечества! — наставительно говорил он.

После него о добром же поведении говорил и учитель арифметики Чайкин, маленький, лысый, бородатый человек, тоже показавшийся ему нестрашным, а на уроке латинского языка с его азбукой было даже смешно.

«Нет, вовсе не страшно в гимназии!» — решил Павел.

Страха не было, очень хотелось есть.

Во время большой перемены, когда все начали завтракать, Павлик встревожился, но больше от голода.

— А мне что же дадут? — спросил он Стася, вынувшего из сумки бутерброды с телятиной.

— Ты — пансионер, и тебе за то полагается казенное. — Стась повел его по коридору.

За поворотом двери уже стояли два пансионских служителя. Перед ними на полу была огромная корзина с кусками белого хлеба, а на подоконнике две кастрюли с котлетами.