Николай Крашенинников - Целомудрие

«Мама, за что же?.. — жаловался он беззвучно. — Почему все одному? Почему мне?.. Зачем я один?..»

Цветет сирень, зеленые мухи носятся с гудением над головками флоксов. Палит солнце, яркое, золотое, немилостивое, на рогожном кулечке сидит блаженный Федя и двигает костяными пальчиками.

— И солнце богово, и сирень богова, и простор-от, простор! — радостно улыбаясь, говорит он.

Павлик смотрит ему в глаза. Какое у него лицо благостное, напоенное солнцем. Ведь вот не учился он в гимназии, не был в пансионе, а какой он мудрый, какой веселый, каким звонким смеется голоском. Точно маленький колокольчик под дугой заливается: динь-динь-динь! И сейчас же отвечает другой, чужой, грубый колокол: Дон! Дон! И дивится Павлик: Федя — маленький, а голос стал грубый. Глаза у Феди блаженного кроткие, а голос — как труба. Даже холодно становится Павлу. Дон, дрын-дрын! Дзинь, дзон, дзон! Дзон! Оглушенный, подавленный, открывает Павлик глаза. Черное морщинистое лицо склонилось над ним. толстые серые губы дышат махоркой. Не Федя это, не в саду Павлик, не в деревне. Это дядька Лаврентий. Он сдернул с Павла одеяло, в пансионе он.

— Смотри, воспитатель без чаю оставит! — говорит солдат.

Павлик растерянно садится на постели, обняв руками колени. Смеются товарищи.

— Оставит без чаю — кружку не проглоти! — говорит один маленький, пучеглазый, с носом скворешницей. Отчего они такие злые?

Павлик все сидит, все думает, смотрит, как двое перед ним дерутся бляшками поясов, потом в старом затасканном халате появляется в младшей спальной воспитатель. Лицо его еще более желто, глаза распухшие, усы свисают на рот.

— Новенький, а беспорядничаешь. Я лентяев не люблю.

Быстро одевшись, Павел идет в умывалку. Сумрачная холодная комната, посредине ее — огромный из красной меди умывальный чан. Дно его усеяно рядом стержней, все места вокруг чана уже заполнены рядами. Одни умываются, другие с полотенцами ждут очереди; тех, кто умывается долго, подталкивают кулаками в спины. От падающих и поднимающихся стержней в умывальной стоит пестрый трезвон; плещутся водой, плюются, смазывают друг другу лица ваксой и мылом.

Павел становится в очередь и внезапно от сильного толчка в бок откатывается в сторону. Красивый скуластый гимназистик, с жесткими, как проволока, черными волосами, занимает его место, но сейчас же длинный, худой, как столб, пансионер дает его обидчику оплеуху и восстанавливает Павлика в правах.

— Я тебе еще кровопускание сделаю, Умитбаев, — говорит он черномазому гимназисту.

А Павлик, чуть дыша, становится на отбитую позицию и беспомощно моргает глазами. Общее движение и в умывалке появляется заспанный пансионер, тучный, рыжеволосый, с круглыми глазами без ресниц, с опухшими, отвисшими, словно налитыми водой щеками. Перед ним дробью рассыпается стоящая у чана мелкота.

— Клещухин пришел, он всегда дерется, — слышит Павлик испуганный шепот и оборачивается.

Тучное чудовище грозно пыхтит спросонья; у него не только нет ресниц на веках, но совсем не видно и бровей, но не что страшно: уничтожает Павлика взгляд Клещухина: тусклый, рыбий, остекленевший. «Точно мертвый!» говорит себе Павел, содрогаясь, и в самом деле ему кажется, что глаза Клещухина провалившиеся глаза дохлой рыбы.

Сейчас свою «Соньку» поставит! — слышит еще Павел, и к Клещухину подходит маленький, хорошенький, похожий на куколку гимназистик с ясными, милыми, голубыми, как бирюзки, глазами.

Клещухин кладет на его плечо свою красную волосатую лапу с плоскими, обкусанными ногтями, дает пинок умывающемуся перед ним гимназисту и отшвыривает его в сторону с еще не смытым на лице мылом. Павлик все смотрит в ужасе. Рыжий Клещухин кажется ему зверем, тигром, дьяволом. Ему в голову не приходило, что могут в пансионе встретиться такие ужасные гимназисты.

Теперь Клещухин ставит перед собою хорошенького мальчика с голубыми глазами и знаком велит ему умываться. Вокруг них двоих загадочный шепот, непонятный Павлику затаенный смех. «Отчего они смеются, когда Клещухин такой злой и гадкий?» — спрашивает он себя, и вот круглые глаза Клещухина обращаются на него, и глухой сиплый голос, тоже мертвый, распространяющий смрад, произносит над его головой:

— Твоя фамилия?

— Ленев, — чуть живой отвечает Павлик.

Теперь пансионская жизнь становится знакомее. Утром — чай, перед ним и после молитва; потом ученье по книжкам. Правда, Павлику еще не заданы уроки, но уроки будут даны ему завтра, надо присматриваться и делать все так, как делают другие.

И Павел смотрит и слушает: встают пансионеры — встает и он; идут они — за ними идет и Павлик. Когда пробил звонок и все поднялись и пошли в прихожую одеваться, Павлик уже без объяснений понял, что Собираются на учение, в гимназию. Он пошел за другими, оделся, отыскал свою шапку. Он не знал только, где стать, но видел, что пансионеры становятся по росту, и стал в кучке своего размера. Все становились в пары — следовало найти пару и себе. Он не знал, как это сделать, и обратился к воспитателю. Вспомнив, что дядька вечером велел ему сказать начальству: «Пожалуйте перьев», он сказал теперь воспитателю: «Пожалуйте пару».

— Что? Что? — апатично спросил его воспитатель, завязывая шею грязным шарфом.

— Пожалуйте мне пару! — повторил Павлик настойчиво.

— Вперед! — так же равнодушно крикнул на него воспитатель, и по его лбу забегали брови. — Лаврентий, поставьте в пару новенького!

Павлика устроили с желтолицым рябым пансионером, которого по виду можно было счесть китайцем, но был он башкир.

— Исенгалиев, вот твоя пара. — прошипел над головою Павлика дядька Лаврентий.

Павлик поклонился своей паре, но пара ему не ответила на поклон только покосилась. Очевидно, кланяться друг другу между гимназистами было не принято.

— Пу-парно, пу-парно! — говорит дядька, выстраивая перед выходом ряды.

Воспитатель, похожий на цаплю, в старом фантастическом пальто с крыльями, кашляет у вешалки, хватаясь за грудь.

— Идите, отдает он приказание дядьке, но в это время в задних рядах, там, где стоят взрослые пансионеры, слышится глухой шум и топот.

Лицо воспитателя морщится, покрывается пятнами.

— Что это? — спрашивает он.

Вместо ответа шум повторяется. Топочут ногами, и Павлик разом мгновенно соображает, что это сердят воспитателя. Воспитатель действительно вспыхивает и бросается «на беспорядки». Все маленькие, стоящие в первых рядах, оборачиваются на шум и смотрят с неподдельным восхищением. Как только воспитатель становится среди шумящих, топот прекращается, но отходит и беспорядок возобновляется. Постепенно лицо воспитателя наливается желтизной.

— Кто стучал? — задыхаясь, спрашивает он. — Это безобразие! Лаврентий, ведите, я останусь здесь.