Николай Крашенинников - Целомудрие

Мать стояла перед ним окаменевшая и все не сводила с него взгляда.

— Э-э! — грубо прокричал Александр. Борода его теперь ощетинилась, точно стала дыбом. — Сами же придумали это ученье — чего тут… того…

— Ну, идите… — чуть слышно сказала мать.

Как раз в это время в окно забили мутные струи, и Павлик воспользовался шумом, чтобы уйти.

За ним по коридору гостиницы шел с пакетами, свертками и шалью седобородый Александр.

Они дошли уже до выходной двери, как за ними раздался едва слышный, улетающий шепот:

— Шалью… шалью его укрой, Александр!

Еще что-то шепнула или сказала она, но вместо звука послышался быстрый, неровный шелест удалявшегося платья. Спеша Павлик пошел по лестнице вниз.

У подъезда, садясь на извозчика, он невольно, точно притягиваемый необоримой силой, глянул в окно. Белое, чужое лицо глядело на него через мутные стекла широко раскрытыми, немигавшими, остановившимися глазами. Неужели это мама смотрела?

— Э-э! — еще раз досадливо просипел древний повар и укутал Павлика шалью.

Извозчик задергал лошадь, задвигал плечами; ехали кривыми улицами, полными луж.

— Тоже помещики!.. — услышал над собою Павлик голос Александра. — Родных дитюв по городам рассылают.

И на всю улицу раздался плачущий голос Павлика-

— Нет, ты маму не ругай! Она очень добрая, а ты — дурак!

Оглянулся даже извозчик желтыми любопытными глазами; губы Александра сердито зашлепали; задвигав бровями, он накинулся на извозчика:

— Поезжай скорей, чего уставился! Возьми мерина под жабры.

— Какого мерина? — раздвинув концы шали, спросил Павлик.

Александр не отвечал. Чтобы не сердить старика ведь был он теперь из своих единственный, — Павел совсем прикрыл голову шалью и только посматривал в дырочку: не сердятся ли они? Но те уже беседовали мирно. Александр, видимо, рассказывал извозчику про Павликова отца: «Вот роздали мужикам имение, а сами впустую… В Москве померши, и жить стало нечем»… Как ни хотелось Павлику вступиться за отца, он не решился вмешаться. И извозчик и повар оба неодобрительно качали головами. Злой, промокший городовой угрюмо жевал баранку на площади. С носа, со щек и усов его текло, палец у него был кривой и черный, как гвоздь.

Лошадь еле трюхала по улике, прядая ушами, точно топталась на месте; забыв про нее, извозчик продолжал беседу с поваром. В дыру шали видна была Павлику намокшая белая борода Александра, теперь свисшая петушиным хвостом, да чудовищная шапка, нахлобученная на старые, сморщенные, волосатые уши. Насколько можно было понять, и тот и другой бранили ученье.

— А маменька теперь, наверно, плачутся! — некстати сказал Александр, вдруг вспомнив о Павлике.

Павел вздрогнул, чуть было не заревел на всю улицу, но извозчик вдруг выступил с кратким сообщением:

— А вот и пильцион!

Лошадь стояла перед облезлым старым двухэтажным зданием, неодобрительно махая хвостом. Павлик все сидел на дрожках. Сердце ею замерло. Сходить не хотелось.

Угрюмое лицо седого провожатого склонилось над ним.

— Ну, вставайте, — проговорил он озлобленно и, стаскивая Павлика с экипажа, проворчал в жестоком негодовании: — Пильцион да пильцион только и свету в окошке!

— А я все-таки не хочу сюда, Александр! — шепнул Павел, остановившись на ступеньках. Сердце его билось, как пойманный голубь крыльями. — Убежим, Александр, а? Еще можно убежать!

Но Александр безнадежно махнул рукой и со злобой рванул дверь за скобку. Вся она загудела какими-то железками, и наверху еще что-то захлюпало, затряслось и зажиблилось:

— Дрр… дрр… дрр!..

Еле переставляя ноги, шел Павлик по скользким плитам каменной лестницы. В прихожей, у окна, на табурете, сидел черноволосый швейцар. Он уже видел Павлика, когда тот приходил с матерью утром, и теперь улыбнулся. Помня наставление матери, Павел первым делом подал ему новенький, им самим ярко вычищенный рубль.

— Это нам мама передать велела! — сказал он швейцару. Он хотел и этому пожать руку, но вспомнил совет Стасика и воздержался.

Швейцар повел его в раздевальную комнату, увешанную гимназическими пальто.

— Ваша клетка вот здесь будет! — объяснил он, и Павлик поразился слову «клетка». Оказалось, что клетка была принадлежностью каждого пансионера. — Для пальто у вас вот место, а калошев вот! указывал любезный швейцар.

И над крючком для пальто, и над местом для галош были уже приклеены бумажки с фамилией Павлика.

Раздевшись, он вышел опять в коридор и оглянулся. Сердце его сжалось и застыло. В углу, у окна, с пирожками в руках, одиноко и сконфуженно стоял повар Александр. В нем было единственное, что казалось своим; все остальное; высокие лестницы, желтые стены, громадные окна, воспитательские зонтики, пальто все казалось страшным и чужим.

— Ты что, Александр? — Павел подошел к нему.

Вместо ответа он подал серый пакет с пирожками.

— Ведь у вас есть свой сундучок! — сказал Павлику швейцар. Туда и заприте. Пойдемте, я покажу.

— Ну, прощай! — тихо шепнул Павел старому повару и пошел.

Тот не двинулся.

Швейцар ввел Павлика в свою комнату, где подле его кровати, у стены, была целая гора сундуков, сундучков и сундучочков. На больших стояли средние, на средних маленькие, на тех самые крохотные, и около замков однообразно белели бумажки с надписями; «Иванов 2-й», «Пищалкин», «Попов-», «Голенкин 1-й». «Сидорчук»…

Отыскав свой сундучок, в котором лежали карандаши, конверты и ящик с красками, Павел быстро сунул туда пирожки и запер замочком из медных бляшек. В комнате швейцара было темно и жутко.

— Теперь явитесь к воспитателю, — сказал ему швейцар. — Сначала идите прямо, налево вторая комната.

Еле передвигая ноги, побрел Павлик по бесконечно длинному коридору, освещенному лампами, привешенными к потолку. Огромные белые абажуры казались над ними зонтиками; кое-где лампы чалили, пахло керосином. По дороге попалось ему несколько гимназистов, шедших парами; одни смеялись и не взглянули на нею, другие, поменьше, осматривали его с любопытством и шептались:

— Новенький! Новенький!

Отсчитав вторую налево комнату, он вошел в нее и сначала в ней никого не заметил. Были в ней только скамья, два стула и какие-то растения у окна. У самой двери, за печью, сидел за столом желтолицый худощавый человек в вицмундире и писал. Павел поклонился, как сумел, и подал воспитателю записку матери. Искоса он поглядел на Павлика и сказал несердито:

— Новенький, а опаздываешь. Это нехорошо. — Подойдя к двери, он крикнул: — Лаврентий!

Тучный, пожилой и бритый великан с белой колючей щетиной на подбородке появился в дверях Нос у него был круглый, малиновый, и походил на свеклу; глаза и брови блестящие и черные. На конце носа сверкали очки.