Николай Крашенинников - Целомудрие

— Третья часть шестидесяти сколько? — спросил учитель.

Растерянный Павлик не знал и мигал глазами от смущения.

— Не двадцать ли? — осведомился преподаватель, страшно щуря глаза.

— Да, двадцать, — согласился Павлик извиняющимся голосом.

Еще прошло сколько-то времени. В дымном тумане колыхались перед Павликом лбы, щеки и носы учителей.

— Я видел Мишу, — сказал еще кто-то хитрым, беззубым голосом. — А если употребить частицу «не», как сказать»: я не видел?..

— Я не видел Мишу, — очень спокойно ответил Павел, а учитель покачал головой.

— Вот и соврал, неверно: я не видел Миши… — подстерег его злой, смеющийся голосок.

Павлик обиделся: как это «соврал»? Он никогда не врал; он не знал или ошибся, но он не врет.

Снова заговорил священник.

— Какая была при Моисее самая суровая кара египтянам?

Стасик замялся и задергал губами; Павлик же знал историю хорошо и поспешил ответить:

— Самая суровая кар а — истребление первенц о в!

Законоучитель укоризненно покачал головой.

— Не первенц о в, а п е рвенцев, не истребление, а умерщвление, и не кар а , а к а ра: кора бывает только на дереве, — недовольно проговорил он.

На глазах у Павлика выступили слезы: он сказал верно, а столько ошибок. Но в этот момент появилась в комнате фигура директора, и все преподаватели снова встали.

— Несомненно, оба выдержали удовлетворительно? — веско спросил он учителей, блеснув синими стеклами. — Я знаю, они подготовлены хорошо, и один сын Петра Алексеевича, а другого губернатор помещает на свой счет в пансион.

— Да, подготовлены весьма удовлетворительно, — ответил за всех законоучитель и вновь начал причесываться.

— Теперь идите к матерям и объявите радостное известие, — сказал директор и вновь удалился, сутулый, строгий, неулыбающийся, пугающий очками.

В коридоре внизу дожидались сыновей Елизавета Николаевна и тетя Фима.

— Мама, мама! Мы оба выдержали! — закричал Павлик, бросаясь к матери.

И сейчас же за его спиною прогудел негромкий и несердитый, но безмерно устрашающий голос:

— В гимназии кричать нельзя.

Обернулся в трепете Павел: за его спиною стояло неулыбающееся лицо вездесущего директора.

Кратко поздравив матерей с принятием их сыновей в гимназию, он поклонился и прошел к себе.

— А завтра и в пансион, — сказал Елизавете Николаевне Терентий Яковлевич. — Распоряжение уж сделано — ох, ножки мои и жилочки — все в порядке.

Поблагодарили. Счастливо улыбаясь, вывела мама Павлика из двери. Ослепительное солнце сверкнуло и обожгло. Как сумрачно было в гимназии!

— Это вот дай швейцару, — шепнула Павлу мать.

Павлик принял от нее рубль, подошел к швейцару и сказал вежливо:

— А это, пожалуйста, вы возьмите от мамы.

Чтобы вышло лучше, передавая деньги, он крепко пожал солдату руку.

И тетя Фима и Стасик рассмеялись.

— Так не делают! — сказал Павлу Стасик. — Швейцарам руку не подают.

— Сегодня вечером к нам обедать, черноглазенький, — сказала тетя Фима, усаживаясь со Стасем в красивую пролетку.

Они быстро покатили по улицам, а Павлик с мамой пошли пешком. Опять в голове пронеслась мысль: «Зачем это — одни богатые, а у других нет денег?»

Павлик сидел на диване в номере и смотрел на мамины часы. Было половина пятого; через полчаса следовало идти в пансион, а вечером мама совсем уедет, в деревню, до Рождества. Бледная сидела мама. Осенний дождь хлестал в окно. Может быть, оттого, что было сумрачно, не пыталась мама сдерживать своей боли и грусти, своих горьких слез. И раньше она оставляла Павлика, но оставляла у родных, а теперь — пансион. Теперь этот маленький, тоненький, как тростиночка, будет жить среди чужих, в холодном казенном доме.

Старался быть мужчиною Павел. Именно то, что мама плакала, побуждало его быть твердым. Ведь еще раньше сказал он ей в утешение словами любимой книги: «Не навек же мы расстаемся, дорогая!» А теперь ему почти одиннадцать, он гимназист. Разве этакому можно плакать? Он должен свою маму, эту единую у него, единственную мамочку от всех бед охранять. Он мужчина.

И подошел мужчина и в желании успокоить мать погладил ее волосы своей смуглой ручкой. Он думал, совсем успокоится мама, но раздался из груди ее от этого прикосновения крик, точно сердце вдруг иглой пронзили.

— О-о-о! — крикнула мама во весь голос, и Павел в страхе отшатнулся.

— За что же, за что же?.. — шептала она беспомощно, перемежая стоны кашлем, а Павлик, не зная, что делать, бегал по номеру с бутылочкой молока, искал воды в графине.

Уже разбилась в углу молочная бутылочка и лежал на полу треснутым наконец нашедшийся стакан, как начала мама смеяться, с плачущими глазами, а потом разом стихла, лицо ее стало ровным.

— Милый, маленький голубенок мой!

Попытался спросить ее Павлик: «Зачем ты смеешься?» — и остановила его мама:

— Не говори, будем молчать.

Она взяла его руку и спрятала ее у себя на груди, под сердцем, и некоторое время они оба сидели так, молча; потом стала Елизавета Николаевна дышать на эту маленькую смуглую руку, покрывая поцелуями ее.

Старый повар Александр вошел в комнату. Пушистая борода его подмокла. Лицо было острое, как топор.

— Пора отправляться, — сурово сказал он и выстрелил глазами.

То, что вошел чужой — все-таки чужой, хотя и давно ведомый, — пришибло в сердце горечь. Стыдно было при нем очень волноваться, притом были у него такие строгие сверкающие глаза.

— Ведь я с Александром пойду в пансион, мамочка? — спросил Павел. — Он меня доведет, уж половина шестого, и дождик; а самой тебе нельзя.

— Нет, и я, я тоже пойду, тоже! — вновь заговорила Елизавета Николаевна и растерянно поднялась. Руки ее дрожали, перечеркнулся лоб складкой боли, но она взглянула в лицо Александра и смолкла.

— Будете кашлять, простудитесь и умрете, — кратко и выразительно сказал древний повар. В груди его что-то угрожающе прошипело.

Подчинилась мама. Отошла к окну, стала собирать коробочки и узелки с пирожками.

— Мама, пора же, я опоздаю! — сказал еще Павлик.

— Да, иди.

Губы ее шептали беззвучно, руки не выпускали его. Пальцы были бескровны и дрожали. Смотрел Павел на эти пальцы. Совсем как льдинки были они.

— Закутай его хорошенько шалью. Очень холодно, Александр!

На груди Павла блеснули форменные гимназические пуговицы пальто. Сегодня утром они были в пансионе, представлялись воспитателю, и теперь Павлик был уже во всем казенном. Родное платьице его уложила, как святыню, мама в свой чемодан.

Когда надел Павел фуражку с веточками, фуражку настоящего гимназиста, — еще более почувствовал он себя взрослым и даже почему-то чужим.

— Так до свидания, милая мамочка, я буду тебе писать…