Николай Крашенинников - Целомудрие

— Вот, Лаврентий, новичок из первого. Укажите ему все, до завтра остригите.

И снова склонился к столу, к бумагам.

— Ну, пойдем, — грубовато-добродушно сказал Павлу дядька. — Сейчас покажу парту, потом кровать… все по порядку. Тебя как звать-то? Павел? Ну, Павел так Павел. Павел царством правил. Не будешь шалить, все будет хорошо. Будут бить спуску не давай. А завтра я тебя в ножницы. И обкорнаем Все по порядку.

Почему-то больше всего напугало Павлика выражение «в ножницы». Он помнил из рассказов Александра, как брали на Балканах «в штыки», и угроза «в ножницы» его ошеломила.

Под влиянием ее он даже не обратил внимания на предупреждение дядьки, что будут бить.

— Вот это твое место, — проговорил солдат, введя его в «занимательную» комнату, где в два ряда тянулись ученические парты.

Парты эти были составлены в кучки по нескольку — по четыре, по шесть; каждый класс имел свой собственный уголок.

— Твой сосед будет Кучурин. Кучурин, поди сюда!

Подошел маленький, вихрастый, за ним подбежало еще несколько. Все уставились на Павла, раздавая в то же время друг другу шлепки.

— Ну, вы, египтяне! — прикрикнул на них дядька, — Вот вам еще емназист. Кучурин, ты не смей драться… Вон это место кучуринское, — он указал на половину парты, а это твое. Сюда ты и складывай все, что дадут: книги какие, тетрадки, карандаши. Видишь, как у Кучурина.

Он приоткрыл верхнюю доску парты, и Павел увидел под ней маленькую комнатку: в уголке была привешена на гвоздике крохотная иконка; под нею были сложены книжки; ручки и карандаши были аккуратно развешаны по стенке парты на гвоздиках и обломках перьев, вбитых рядами.

— Ах ты, березовый! — крикнул дядька на Кучурина и корявыми, мозолистыми пальцами схватил видневшуюся из-под тетрадки резинку. Резинка была привязана на деревянную рогульку и предназначалась для стрельбы скатанными бумажками. — А к воспитателю хочешь? — Лицо солдата сморщилось от негодования, брови сползли на глаза. — Стань в угол, ошмарин этакий, стань к столу!

Кучурин медленно поплелся к воспитательскому столу, и длинные, несоразмерно широкие брюки его морщились на его тоненьких ногах и ерзали по полу. Другие малыши поспешно разбежались.

— Ну, вот и все! — объявил дядька. — Теперь сиди здесь… Вообще делай что хочешь… А ужо я тебе койку твою покажу, будешь спать.

— Родителям на утешение, церкви и отечеству на пользу… — зубрил кто-то писклявым голосом за спиной Павлика.

Дядька ушел. Павел робко присел на свою парту, открыл отведенный ему пустой ящик, опять захлопнул и начал смотреть перед собой. Мысль, что мама сейчас сидит в номере одна, что она, наверное, плачет, острой болью сдавила сердце… Глаза стали заволакиваться туманом, появилось неодолимое желание закричать во всю комнату. Как сквозь дым, видел Павел, что кто-то показывает ему из-за угла «носы» и делает гримасы. С трудом разобрал он, что вытворяет это Кучурин. Чтобы не сердить соседа. Павлик отвел от него глаза и начал рассматривать комнату. Невдалеке от него, подле шкафов с книгами, стоял изрезанный надписями воспитательский стол, который зачем-то поливали водою мальчишки. Поставленный в угол Кучурин время от времени подбегал к нему и, показав язык, опить становился на свое место. Бегал он как-то особенно, раскатываясь по полу, словно на коньках. Раза два появлялся в комнате и дядька, но Кучурин всегда своевременно успевал стать на прежнее место и просил дядьку с раскаянием на лице:

— Лаврентий Иванович, пустите!

Невыносимо дребезжа, прозвенело медью. В «занимательной» показался Лаврентий с ярким колоколом в руках почти таким же, какой был привязан к дуге коренника, когда Павлик с матерью ехали в город. Грозно звенящий дядька прошелся по комнате и что-то кричал, слов за звоном Павел не разобрал и продолжал сидеть, как пришитый к парте. В коридоре был слышен шум; гимназисты куда-то шли… куда Павлик не знал. Во всей «занимательной» их осталось только двое: Кучурин да он. Показался воспитатель и крикнул на наказанного:

— Кучурин, ты что?

Лицо гимназиста сделалось плаксивым.

— Меня дядька поставил, — слезливо проговорил он.

— Ну а ты чего тут сидишь?

— Я не знаю… — начал было Павел.

— Ужинать, ужинать, — оборвал его воспитатель. — Экий ты, брат, неаккуратный. Ступай ужинать!

Он взял Павла за плечо и повел в коридор.

— А меня-то, Василий Пет-ро-вич? — слезно молил Кучурин.

— Наказан и стой.

Растерянные вопли облепили Павлика, когда он уходил.

Большая и узкая обеденная комната была загромождена десятком длинных столов. В углу, под образами, помешался стол «воспитательский», на прочих столах начальниками были восьмиклассники.

Помолились. Сели. Белые служители подали на длинных блюдах дымившуюся гречневую кашу и топленое масло в соусниках. К столоначальнику потянулись тарелки; спешно он наложил каждому каши, и все, так же спеша, начали есть. Торопливо глотали горячую кашу: только звенели ложки да слышалось чавканье… Павлик хотел было спросить соседа на него зашикали. «Разговаривать нельзя», добродушно сказал ему начальник стола и улыбнулся его неведению.

Воспитатель вскоре вскочил. Загромыхали длинные скамьи, все поднялись, опять запели молитву, начали креститься; бывшие между ними киргизы молитвенно терли себе лицо руками.

После ужина все разбрелись по местам, к своим партам. Павел тоже поплелся к своей и застенчиво присел на отведенное ему место. Освобожденный от наказания его сосед Кучурин поместился рядом с ним и с аппетитом уничтожал принесенную ему кем-то на исписанном чернилами листке кашу. Он брал ее прямо пальцами и весь в ней перемазался… Однако глаза зорко бегали по сторонам: не идет ли начальство? Кончив еду, он повернулся к Павлику и спросил без всякого сердца, видимо, успокоенным голосом:

— А как тебя зовут?

Подошли еще ученики.

— У тебя черные глаза, сказал ему кто-то. Как у галки… Мы тебя застрелим.

— Застрелите, — просто ответил Павел.

Это удовлетворило.

— А ты умеешь стрелять? — спросил его Кучурин.

— Нет.

— А я умею.

— Врешь, — усомнился кто-то.

— Умею! — В глазах гимназистика засверкал задор. У меня есть монтекрист. А сначала я стрелял из рогатки дробью… а то камнем. Подойдешь к голубю, трах он так и завертится.

— Голубей жалко! — сказал Павлик с убеждением.

Все посмотрели на него.

— Это верно, — подтвердил кто-то. — Мне сестра говорила: голубь это святой дух. Вот кошек не жалко. Кошки поганые.

Подошел дядька. Все рассыпались в разные стороны.

— Ты чего это книг не просишь? — обратился он к Павлу солдатским добродушно-ворчливым голосом, хмуря косматые брови. — Как урок то учить будешь? И бумаг и себе добудь, и перьев. По порядку. Подойди вон к воспитателю и скажи: пожалуйте перьев.