Николай Крашенинников - Целомудрие

Уже совсем покрылось морщинками милое больное лицо. Оно выглядит совсем сбитым, оно клонится на руки, и вот видит Павлик, как между тонкими, желтенькими, исколотыми иголками пальчиками мамы проскальзывают на ее сорочку мелкие растерянные слезинки. На несколько секунд его сердце сжимается болью: как измучил он маму! Гасит свечу, отпускает маму, тихо говорит:

— Да ты иди, милая мамочка, я в самом деле буду спать.

Вздыхая, отходит мама, и ложится в свою постель, и шепчет, и молится, а Павлик натянул на себя одеяло, покрылся им с головой и ожесточенно молчит.

«Нет, ты не молись! — горько хочется ему крикнуть. — Бог ничего не объясняет, это люди должны знать». И опять думает о людях: нет, они тоже ничего не объясняют. Они только еще больше запутывают. Они плачут, смущаются или льют помои, как вылил их на голую бабу встреченный в предместье старик.

Вечером Павлик сидит на террасе дома и кормит молоком слепого котенка. Котенок смешно тычется мордой в край блюдечка; он еще не умеет лакать, а подле стоит худая настороженная кошка с обвалянной шерстью, его мамаша, и смотрит на молоко злыми янтарными глазами.

— Ну что же, поешь молока и ты, кошка! — говорит Павлик и подвигает к ней блюдце, а кошка, угрюмо выгнув спину, отворачивается, и из угла, из щели появляется еще одна слепая пестрая мордочка, за ней другая, и третья, и пятая, и вот девять слепых котят выходят из логовища на призыв кошки и, шатаясь на нетвердых ногах, обступают блюдечко с молоком.

— Ого, да вас тут компания! — со смехом говорит Павлик и тычет мордами в блюдечко котят по очереди. Какие-то чихают, какие-то ворчат, но вот слышится легкое чвакание, один уже приспособился и лакает, и сейчас же крошечные слепцы сгружииаются вокруг блюдца, а мамаша, по-прежнему злая, но, видимо, удовлетворенная, растягивается перед Павликом на суконочке, показывая ему голый, розовый, со смешными бугорками живот.

Сначала смеется Павлик, — ведь в самом деле же смешно: начал кормить одного, а появилась еще восьмерка! Потом мысль, что все эти слепенькие — дети одной мамаши, появляется в нем. Кошка одна, а их девятеро! И все это кошкины дети. Каким образом они сделались детьми, а она — матерью? Почему их сразу так много? Не имеет ли к числу их отношение количество бугорков на животе кошки? Павлик хочет считать по пуговкам, но взмахивает лапой вдруг разом озлившаяся кошка и попадает Павлику коготком по щеке, да так больно, что он вскрикивает и хватается за щеку.

— Вот дура!

А кошка уже в самом деле стоит как дура, выгнув спину дугой и подняв хвост свечою. Дура и есть дура! Павел вовсе не хотел ее обидеть, с дурой нечего и говорить.

Однако щеку щиплет, придется ранку прижечь йодом; придет мама и удивится; Павлик ходит как татуированный индеец Густава Эмара.

Пока мама в гостях (она пошла к священнику, должно быть, объясняться), он сделает все, чтобы было неприметно; он входит к себе в оранжерею, отыскивает баночку с йодом, а в это время за заколоченной дверью к тетке слышится сиплое пение, и похоже, что это поет сама Анфиса, — только голос у нее еще более неприятен и визглив, и грубый мужской смех вторит ему.

Осторожно припудривает на щеках кошкино дело Павел, а в это время в оранжерею вбегает испуганная Васена, кухарка тетки, и, задыхаясь от спешки, спрашивает Павлика:

— Где барыня? Куда ушла барыня? Мама ваша где?

— Мама в гостях у священника, а тебе зачем ее, Васена?

— Ах, господи, да такое… да этакое! Уж я и не знаю, что делать, — пересыпая слова вздохами, бормочет Васена.

— Да что случилось?

— Да такое… да этакое. Беспременно надо, чтобы ваша мамочка пришли, — я не ручаюсь.

— Да за что ты не ручаешься, Васена?

— Там Торчаков пришел, оба водку пьют, и оба пьяные. Папиросы он на голове барышни тушит, а она поет.

Торчаков! Теперь Павел вспоминает это имя. Это торговец деревенский, прасол и бычник Торчаков; когда-то он был гусятником, теперь разбогател, имеет дегтярный завод и хутора на башкирской земле. Павел в этот приезд уже два раза видел его у тетки: он седоватый, крепкий, как дуб, с грубым, точно вырезанным из камня лицом, со щетинистой огненной бородою веером; почему-то при упоминании о нем у тетки всегда шушукается прислуга, но Павлик над этим не задумывался; толстую Анфу он по-прежнему не любил.

Васена хотела что-то объяснить еще, но в это время за дверью загремели, послышался жирный смех, и Васена убежала. Визг тетки сделался совсем поросячьим; было слышно, как в комнатах падали кресла, и вот в дверях снова появилась совсем перепуганная Васена и, схватив Павлика за руку, потащила за собой.

— Хоть вы придите — они напугаются, а то бог знает что случится, — всхлипывая от страха, твердила дорогой она.

Теперь Павлик начал что-то понимать. Несомненно, Торчаков только притворялся прасолом, а на самом деле он разбойник и решил тетку убить. В этом не оставалось никакого сомнения после того, как у них там упало кресло и тетка завизжала. Несомненно, он резал ее большим кухонным ножом; так поступали все разбойники, Павлик видел все это на раскрашенных картинках; он видел также, что всегда находился (на этих картинах) храбрый солдат, который появлялся в нужное время с саблей и отсекал злодеям головы.

Так в точности и следовало поступить. Хотя тетка Анфа и была дрянная женщина, но все же ее резали ножом, и всякий мужчина должен был за нее заступиться. Теперь дело облегчалось и тем, что в этот приезд была найдена Павликом на чердаке двухаршинная кавалерийская сабля. Медлить было нельзя.

— Ты подожди, Васена, я только на минуту! — на выходе в дверях сказал ей Павел и действительно сейчас же вернулся с вызолоченной саблей. — Идем.

Должно быть, растерянная Васена и не обратила внимания на оружие Павлика.

— Скорее надо, скорее! — кричала она и все всхлипывала. — Ах, бесстыдники, ведь она — барышня. Ах, владычица!

— Да чего ты так боишься, Васена? — не так уж твердо спросил Павлик, когда они вбежали в подъезд теткиной половины. — Этой саблей я могу сразу троих проколоть.

— И маменьки нету, и Минодоры, тут все как на грех! Идите же, в столовой они!

«А, вот вы где!» Павлик уже приготовил эту устрашительную для разбойников фразу, но вступил в столовую и остановился. Поднятая сабля застыла у него в руке и затем тихо сползла вниз.

Ничего особенного не примечалось в комнате. На полу не было крови, тетка была жива и сидела на диване рядом с Торчаковым, не только не сердясь на него, но даже положив ему руки на плечи. Прижимаясь к его груди головою, она всхлипывала, пьяно смеясь. Лицо Торчакова тоже было безгневно, буро и походило на старый кирпич. Правда, на полу лежали осколки тарелок и водочного графина, а на скатерти — куски селедки и огурцы, но ни разбойничьего ножа, ни пистолетов не было, и глаза тетки, посоловелые, мутные, как олово, взглянули скорее с озлоблением, чем с радостью, на своего неожиданного спасителя. Ну, совсем как когда-то баба в овраге.