Николай Крашенинников - Целомудрие

Лицо ее опухло от вчерашнего пьянства, она икает; ее крошечные глазки — как жучки, около губ какие-то сальные пятна, а в левой руке — селедочный хвост. Подозрительно и угрюмо она взглядывает на Павла, а тот очень вежливо щелкает перед нею каблучками и очень вежливо говорит:

— А вы всегда ранняя ласточка, тетя Анфиса?

О, конечно, это тоже из хорошей книги — из последнего прочитанного увлекательного приключения; но хотя тетка не читает этих великолепных рассказов, приветствие кажется ей изящным и соответственным, ее серые губы делают гримасу — подобие улыбки, и медвежьим своим шагом «ласточка» проходит на террасу.

А за нею, чувствуя замирание в сердце, продвигается Павлик. Отерев тряпочкой скамью, садится за стол Анфиса — за тот же стол присаживается и Павел; лицо его дергается и бледнеет, молоточком колотится сердце у горла, но тетка ничего этого не видит: она оперлась рукой на стол и куда-то смотрит осоловелыми глазами; как ни странно сказать, но о чем-то думает эта бездушная громада мяса; какие-то мысли проплывают у нее под черепом, это видно, видно; вспоминает ли она вчерашнее, вспоминает ли молодость свою или же просто алмазное солнце осеняет и ее заскорузлую душу, только смотрит тетка неподвижно перед собою и сидит перед маленьким Павликом, как перед пигалицей удав.

— А вот я хотел спросить вас, тетя Анфиса, — робко начинает Павел и чувствует, как под горлом еще ощутимее застучал молоточек. — Я все думаю о жизни и о людях и вот не понимаю их, тетечка, потому…

Не движется, не слышит, не обращает на него лица окаменевшая тетка. Села и слушает что-то в себе; глаза выцветшие, красные, веки покрыты морщинами, щеки в синих жилах, подбородок висит, как слой желтого жира или как кофейный мешок, налитый водой.

— Я вот все хочу вас спросить…

— Что, что?

— Я хотел бы узнать у вас, тетя Анфиса…

Снова молчание, снова тишина.

— Вот вчера у вас были здесь гости, — уже громче говорит Павлик.

Медленно, совсем медленно, точно бадья на колодезном колесе, поднимает на него лицо Анфа.

— Ну и что же?

Мутные глаза ее вдруг схватывают смущение Павла. Тень какой-то опаски появляется в ее лице, и, отодвинувшись от Павлика, она спрашивает угрюмо:

— Да что тебе от меня надо? Ступай играй.

— Нет, я не за этим, — уже почти зловеще говорит Павлик и повторяет: — Нет, я вовсе не за этим. Вчера вот Торчаков сидел у вас, Фрол Васильич, — я вот и хотел спросить вас, тетечка: что же это такое есть «не прелюбы сотвори»?

И внезапно, как у пружинного паяца, откачивается на шее голова тетки и начинает качаться, блистая острыми точками загоревшихся глаз.

— Что такое? — уже яростно спрашивает она прыгающими губами.

Но миролюбиво и ласково кладет Павлик свою руку на заскорузлую лапу тетки и шепчет тихонечко, жалобно, часто мигая:

— Нет, вы не сердитесь, тетечка. Я не хотел вас обидеть: только я ничего не понимаю, и никто мне не объясняет; вчера же я увидел у вас Торчакова, и вы его обнимали; и вот я подумал: «Не это ли и есть «прелюбы сотвори»?»

И уже все багровое, склоняется над ним лицо тетки! Словно вся кровь, какая только была в этом тучном теле, поднялась через шею на лоб и щеки; лицо Анфы распухло, глаза сделались круглы, и между губ показались два желтых клыка.

— Ах, ах! — еще не веря услышанному, говорит тетка и все трясет, как на пружине, головою. — Да как ты смеешь, мерзавец, предлагать благородной даме такие вопросы? Да я тебя, хам этакий. Вот!

Серым облаком взметнулась перед глазами Павлика пыльная тряпка, взметнулась и тут же пахуче обожгла щеку и лоб: раз! раз!

— Я тебя со свету сживу, пащенок! В порошок истолку!

Серыми зигзагами взлетывает перед лицом Павлика мокрое полотенце и все хлещет его по щекам и шее, по глазам и лбу.

— Раз! Раз! Ах, животное! Ах, мерзавец! Ну, дети пошли!..

И бежит прочь с террасы уничтоженный Павлик. Теперь уж больше ничего не осталось, как бежать: тряпка такая грязная, а сил у тетки не меньше, чем у загоскинского Кирши.

Вот какое «разъяснение» последовало Павлику по вопросу.

Придя в себя, тихонечко проползает он к кровати и, стараясь не разбудить все еще спящую маму, забирает мыло и полотенце. Лицо его обескуражено, губы закушены, руки дрожат; эта предательская мыльница выскальзывает из пальцев и катится по полу; Павлик схватывает мыло, а оно опять ускользает; он бросается его подобрать, падает стул. Просыпается мама и садится на постели.

— Что ты, маленький, так рано поднялся? Уже умываться идешь?

— Да, я иду умываться, мамочка!

— Что это у тебя лицо такое красное? Разве жарко?

— Ну, конечно, жарко, как ты не понимаешь!

Торопливо выходит он из оранжереи, идет на кухню, глядится в зеркало. Да, порядком исполосовала его мерзкая тетка, лицо у него как у трубочиста, текут струйки грязи, надо хорошенько отмыться, а чтобы не увидела мама — выплеснуть первую воду в тазу. Выходит на террасу, а на террасе висят и сохнут кружевные теткины панталоны, чепчик и пеньюар. Решительным, совсем военным шагом подходит к неповинным вещам Павлик и основательно окатывает их из своего таза грязной водой. Война так война.

— Вот же тебе, вот тебе, мерзкая тетка! — с наслаждением говорит он и скрывается. Никто не увидел, тетка еще не скоро хватится. Он умоется, выйдет к чаю и спросит, при маме, как ни в чем не бывало, Анфису: «Как ваше самочувствие, дорогая, как почивали вы?»

Конечно, может и так случиться, что тетка предаст дело широкой огласке; она может вызвать маму и рассказать ей про выступление с заповедью, но чувствует верным инстинктом Павел, что не станет распространяться об этом Анфиса. Они посчитались: он задал вопрос — она ответила. Они квиты; а ворошить такое сомнительное дело, в котором тетка все же замешана, — неприятно, едва ли будет выгодно ей.

Умывшись, причесавшись, смыв с себя все знаки бесчестия, усаживается на чердаке с «Юрием Милославским» Павел и начинает наблюдать из слухового окна: не проходит ли Анфиса? Но нет, нет; она занята более важными делами, а солнце палит, по-летнему немилостивое; белеет и сохнет под его лучами белье Анфисы; скоро, пожалуй, и следов не останется, вот незадача; перелистывает Павлик любимые страницы романа, а вот скрипение козловых башмаков слышится по террасе, появляется Анфиса, подходит к белью, смотрит: все сухо. Правда, кое-какие полосы остались, но это только причина гнева на кухарку Васену.

— Васена, Васена, надо отмывать чище: сверх возможности заласано! — кричит она.

Забирает свои доспехи и идет, а Павел, опечаленный неудачею мести, высовывается из чердачного окна и бросает в Анфу комочком глины; он попал, у тетки хлюпнуло в затылке; она обернулась, а Павел спускается вниз к утреннему чаю; его сердце уже безгневно; в сущности, в свое время и он поступил не лучше тетки: ведь когда Пашка объяснила ему, как рождаются дети, он тоже закатил ей пощечину; теперь это же получил он от Анфисы, стало быть, о чем много и говорить?