Теодор Фонтане - Пути-перепутья

С этими словами он вскрыл письмо Лены и прочел:

«Вот уже целых пять дней я тебя не видела. Неужели должна пройти целая неделя? А я-то думала, ты придешь на другой день - так счастлива была я в тот вечер. И ты был такой добрый и ласковый. Мама и то меня дразнит. Она говорит: «Он больше не придет». Скажет - и как в сердце кольнет, ведь я чувствую, что рано или поздно это случится, и знаю, это может произойти в любой день. Вот и вчера мне снова об этом напомнили. Признаюсь, я несколько покривила душой, когда написала, что не видела тебя целых пять дней. Я видела тебя, видела вчера, но тайком, украдкой, на корсо. Представь себе, что и я там была, разумеется, не в первых рядах, а в боковой алее, и целый час наблюдала, как ты ездил верхом. Бог мой, до чего ж я радовалась: ведь ты был самый статный (почти такой же статный, как фрау Дёрр, которая, кстати сказать, тебе кланяеться), и я так гордилась, глядя на тебя, что даже не испытывала ревности. Впрочем, нет, один раз испытала. Кто была эта хорошенькая блондинка, у ней еще были впряжены в коляску два арабских коня, покрытые цветочной гирляндой? И всё цветы, сплошь цветы, так что ни чиренков, ни листьев не видать. Что за стилль! В жизни не видывала такой красоты. Будь я ребенком, я непременно подумала бы, что это какая-нибудь принцесса, Но теперь я знаю, что не всегда принцессы бывают самые красивые. Да, она была очень хорошенькая, и тебе она нравилась, я сразу это увидела, и ты ей тоже. А мамаша, которая сидела рядом с хорошенькой блондинкой, мамаше ты нравился и того больше. Вот это меня рассердило. Молодой я еще готова тебя уступить, если уж иначе никак нельзя, но уступать тебя старухе! И вообще чьей-то мамаше! Нет, ни за что, хватит с нее и того, что у ней есть. Теперь ты видишь, мой дорогой, что ты должен меня утешить и успокоить. Жду тебя завтра или послезавтра. Если не можешь вечером, приходи днем - хоть на одну минутку. Я так за тебя боюсь, точней сказать, за себя. Ты и сам понимаешь.

Твоя Лена».

- Твоя Лена,- повторил он еще раз, и беспокойство завладело его сердцем, потому что письмо пробудило в нем самые противоречивые чувства: любовь, тревогу, страх. Потом он перечитал письмо. В двух-трех местах, не удержавшись, подчеркнул что-то серебряным карандашиком. Не из педантизма, нет, скорее с удовольствием: «Как она хорошо пишет! Превосходный почерк и почти безупречная грамотность… Ну, подумаешь, стилль вместо стиль… Что с того? А хоть бы и Штиль. Помнится, это был грозный деятель на ниве просвещения, да я-то, слава богу, не таков. Или, скажем, «она кланяеться». Стоит ли сердиться из-за одной буквы! Бог ты мой, кто нынче смог бы написать это правильно? Из молодых графинь далеко не каждая, а про старых и говорить нечего. Да и какая в том беда? Право же, письмо это под стать самой Лене: такое же доброе, верное, надежное, а от ошибок оно, конечно, еще прелестней.

Он откинулся на стуле и закрыл ладонью глаза и лоб. «Бедная Лена, чем это кончится? Для нас обоих было бы куда лучше, не будь в этом году пасхального понедельника. К чему два праздничных дня подряд? К чему Трептов, и Штралау, и прогулки на лодках? А тут ещё дядя. Одно из двух: либо он снова прибыл послом от моей матушки, либо питает касательно меня какие-то собственные, вполне самостоятельные замыслы. Посмотрим, посмотрим. Дипломатическому притворству он не обучен, и если он даже стократно поклялся матушке молчать, рано или поздно он проговорится. Так что мы всё узнаем, хотя в искусстве интриги я от него недалеко ушел».

С этими словами он выдвинул ящик письменного стола, где, перевязанные красной ленточкой, уже лежали остальные письма Лены. После чего позвонил слуге, чтоб тот помог ему одеться.

- Так, так, Иоганн, с этим мы покончили… Не забудь только опустить жалюзи. Если кто придет и будет меня спрашивать, скажешь, что до полудня я в казармах, после часу - у Гиллера, а вечером - у Ренца. Смотри вовремя подними жалюзи, не то приходишь вечером как в парник. Свет пусть горит, только не у меня в спальне - комары в этом году будто сбесились. Все понял?

- Слушаюсь, господин барон.

Разговор этот Ринекер вел уже в коридоре, после чего без задержки проследовал в вестибюль и оттуда - в палисадник, пересекая который он мимоходом дернул за косичку тринадцатилетнюю дочь привратника, склонившуюся над коляской своего маленького братца, за что и был награжден яростным взглядом, сменившимся в минуту узнавания на самый, самый нежный.

Лишь после всего вышесказанного он отворил чугунную калитку и вышел на улицу. Здесь он попеременно взглянул из-под зеленой шапки каштана сперва на Бранденбургские ворота, потом на Зоологический, где бесшумно, словно в волшебном фонаре, двигались люди и экипажи. «Какая красота! Поистине, мы живем в самом лучшем из миров».

Разделавшись к двенадцати со служебными обязанностями по казарме, Бото направился по Унтер-ден-Линден в сторону Бранденбургских ворот с единственной целью хоть как-то занять тот час, что оставался до встречи у Гиллера. Две-три лавки, торгующие картинами, оказались как нельзя более кстати. У Лепке в витрине было выставлено несколько вещиц Освальда Ахенбаха, и среди прочих - солнечная и грязная улица в Палермо, почти обескураживающая правдивостью деталей и колорита.

«Есть такие вещи, которые ум человеческий постичь не в состоянии. Взять хотя бы тех же Ахенбахов. До недавнего времени я, кроме Андреаса, и признавать никого не желал, но поглядишь на такую картину и призадумаешься - а точно ли Освальд ему уступает? Как бы не наоборот. Пишет он красочнее и разнообразнее. Но такие мысли надо держать в тайне. Если я заявлю об этом во всеуслышание, я только без нужды собью цену своей «Бури на море».

В подобных размышлениях Бото провел несколько минут перед витриной Лепке, затем пересек Парижскую площадь и углубился в Тиргартеналлее, отходящую наискось влево от Бранденбургских ворот. Здесь он задержался перед Вольфовой «Умирающей львицей» и взглянул на часы. «Половина первого. Значит, пора»,-и, повернувшись, зашагал назад той же дорогой. Перед Редерновым дворцом он встретил лейтенанта фон Веделя из гвардейских драгун.

- Вы куда?

- В клуб. А вы?

- К Гиллеру.

- В такую рань?

- Да. Ничего не поделаешь. Я должен отзавтракать со своим старым дядюшкой, он коренной неймаркец, как раз оттуда, где расположены Бенч, Ренч и Стенч,- все сплошь рифмуется со словом ленч, хотя связи нет ни малейшей. Вообще-то он - я говорю про дядюшку - служил когда-то в вашем полку. Давно, правда, в начале сороковых годов. Барон Остен.

- Витцендорфский?

- Да, он.

- Тогда он мне знаком, не лично, правда, а по имени. Мы даже в родстве. Моя бабка - урожденная Остен. Это ведь тот, что не поладил с Бисмарком?