Фрэнк Харрис - Бомба

Когда Лингг вошел в комнату и мы обменялись рукопожатием, он заглянул мне в глаза твердым взглядом, и я обрадовался, нет, был в восторге оттого, что готов к встрече с ним. Безмерно волнуясь, я в первый раз почувствовал, что могу быть с ним на равных. У смерти есть эта странная власть над людьми, и, когда собираешься под ее сень, ощущаешь себя равным всему живому.

— Вижу, — спокойно произнес Лингг, — ты принял решение. А я надеялся, ты переменишься.

— Вещи собраны, и я готов, — заметил я как равный равному. Лингг прошел мимо меня к окну и постоял, глядя в него, пару минут. Я встал рядом, и, когда он повернулся ко мне, наши взгляды встретились.

— Рудольф, я часто думаю, — проговорил он, кладя руку мне на плечо, — получится что-нибудь из нашего мира или не получится... В конце концов, почему человек должен обязательно обнаружить то лучшее, что есть в нем? Наверняка, в других мирах было множество неудач, так почему же наш шарик из грязи должен быть иным? — И тотчас Лингг повернул в другом направлении. — А почему бы и нет? Он всегда молод, наш старый мир, и в нем всегда есть молодежь; всегда есть попытки что-то изменить! Почему бы нам не победить? В любом случае, надо пытаться — обязательно надо пытаться!

Глаза у него зажглись, и я улыбнулся. Его искренняя доброта по отношению ко мне, его дружба, пусть даже исполненная сомнений, придали моей решимости высший смысл.

— Бомба у тебя?

— У меня, — сказал Лингг и достал ее из правого кармана. Он всегда носил короткие куртки, обычно двубортные, и с большими карманами. Бомба оказалась не больше апельсина, но раз в десять больше того шарика, который он испробовал на озере, и я понял, что в ней заложена огромная сила. С «апельсина» свисал кусочек чего-то, напоминавший ленту.

— А это что?

— У нашей бомбы двойное действие. Если потянуть за ленту, то бомба внутри загорится и взорвется ровно через двадцать секунд, так что можно потянуть за «ленту», потом подождать от пяти до десяти секунд и тогда уж бросать ее. Однако она взорвется, если соприкоснется с чем-нибудь, так что надо быть осторожным.

— Из чего она? — спросил я, беря бомбу в руки. Она была на удивление тяжелой.

— Снаружи свинец. С ним легко работать. А внутри мое открытие — причем случайное.

— Положу ее в карман брюк. Так лучше всего. Не ударится ни обо что, будет спокойно лежать, пока я не решу, что пора дергать за «ленту». Снаружи она не загорится?

Лингг покачал головой.

— Увидишь искру, когда бросишь ее, но одежда не загорится, если ты об этом.

Меня охватило лихорадочное нетерпение. Я жаждал поскорее сделать дело и покончить с этим.

— Почему бы нам прямо сейчас не пойти на митинг? Лингг был спокоен, как всегда, и говорил в точности так же неторопливо, как в любое другое время.

— Если хочешь. До Хеймаркет примерно миля. Митинг назначен на девять часов. Начнется он не раньше, чем в восемь — десять минут десятого, и даже если полицейские разгонят его, то сделают это не раньше половины десятого или без пятнадцати десять. У нас полно времени... Прежде чем мы пойдем, я хочу, Рудольф, чтобы ты обещал мне одну вещь. Я хочу, чтобы ты потом исчез. Это часть нашего плана. Чтобы людей охватил ужас, первый человек, который бросит бомбу, должен сохранить свою свободу. Ничто так не способствует распространению ужаса, как успех и повторный террористический акт. Обещай мне, что бы ни случилось, ты скроешься и не дашь себя поймать.

— Обещаю, — торопливо ответил я. — Но ведь это я брошу бомбу? — спросил я, торопливо облизав пересохшие губы и мечтая об отсрочке.

— Если, даст бог, полицейские не вмешаются, то и мы ничего делать не будем; но если они набросятся на людей, если опять начнут махать дубинками, то придется и нам действовать. Постарайся не забыть, взорвав свою бомбу, опуститься на четвереньки, удар будет очень сильным.

— Ну, мы идем? — спросил я и обернулся, чтобы взять саквояж, но Лингг не дал его мне. Потом вдруг поставил его обратно и, сжав мне плечо, внимательно и по-доброму поглядел на меня.

— Рудольф, пока еще есть время отказаться, повернуть назад. Мне трудно думать о том, что ты тоже будешь замешан. Оставь это мне. Поверь, так будет лучше.

Меня все еще будоражила мысль о нашем равенстве, и я воскликнул:

— Нет, нет, ты ошибаешься во мне. Я очень хочу участвовать; все раненые и убитые взывают ко мне. Не будем больше тратить время на разговоры. Я решил. И уже всеми мыслями на Хеймаркет.

Лингг откинул назад голову, взял саквояж, и мы вышли из комнаты. Когда мы проходили через магазин, мальчишка сказал нам, что Энгель уже полчаса как отправился на митинг, и мы зашагали на Хеймаркет. Я был до того взволнован, до того возбужден, что не заметил, как солнечный день сменился предгрозовым вечером, пока Лингг не обратил мое внимание на тучи.

Не прошло и минуты, как мне показалось, а мы были уже на Хеймаркет, то есть на Десплейнс-стрит, что между Лейк-стрит и Рэндольф-стрит. Десплейнс-стрит — довольно оживленная улица в западной части города, примерно в трехстах-четырехстах ярдах от реки и больше чем в миле от деловой части. Хеймаркет, как потом назвали это место, на самом деле, примерно в ста ярдах в сторону. Так как мы шли из южной части, то миновали полицейский участок, где командовал инспектор Бонфилд. Там, возле дверей, собралось уже много полицейских.

— Значит, сегодня свершится, — сказал Лингг. — Так тому и быть.

Приблизившись к митингующей толпе, мы обратили внимание на присутствие мэра и нескольких чиновников. Мэр был пожилой человек — Картер Харрисон. Его просили запретить митинг, но ему не очень хотелось препятствовать проведению законного собрания, вот он и явился сам, чтобы предотвратить превращение мирного митинга в мятеж.

Ораторы говорили с обычного фургона, поставленного в том месте, где тупик пересекался с улицей. Мы пристрои- лись в конце здания, которое занимал большой завод грузоподъемников братьев Крейнов. Собралось не меньше двух — трех тысяч человек.

Когда мы пришли, Спайс как раз заканчивал свою речь. За ним последовал Парсонс, который подготовил свое выступление по всем правилам. Начал он с того, что попросил людей сохранять порядок, рассказывая о своих бедах, уверив их, что тогда и американский народ будет внимать им с симпатией, постепенно поняв, что они ведут честную игру. Он и вправду верил в эту чушь. Дальше он сказал, что положение иностранных рабочих в самом деле ужасно, ведь были убиты безоружные мужчины, женщины, дети. Почему они были убиты? — спросил он и перешел к своим реформистским тезисам.

Мэр слушал и, по всей видимости, не находил в речах ничего криминального. «Речь Парсонса, — сказал он потом, — отличная политическая речь». После Парсонса слово взял бородатый англичанин Сэмюел Филден. Упали первые капли дождя, поднялся ветер, начало быстро темнеть. Стало ясно, что бури не миновать.