Шмуэль-Йосеф Агнон - Вчера-позавчера

Стоит Эфраим перед детьми и читает с ними псалмы. Он читает стих, и они читают стих. Эфраим читает: «Радовался я, когда сказали мне: в дом Господень пойдем». И они читают: «Стоят ноги наши в воротах твоих, Иерусалим». И он подхватывает эти слова и декламирует их, как будто ощутил внезапно, что ведь и он тоже удостоился стоять в Иерусалиме, и он повторяет и повторяет стих. Ицхак смотрел на него, и Эфраим почувствовал это. Втянул голову в плечи, взглянул на него дружелюбно и вновь сказал нараспев: «Стоят ноги наши в воротах твоих, Иерусалим. Отстроенный Иерусалим подобен городу, слитому воедино». Понял Ицхак, что отвлекает детей от чтения псалмов, что они смотрят на него, а не в книгу, и вышел.

Стал Ицхак бродить по двору. Принялся разглядывать объявления, и воззвания, и предостережения, и призывы к пробуждению, и листки с отлучениями, и памятные таблички, на которых читал имена филантропов, пожертвовавших деньги на строительство дома или на восстановление дома. Среди них — таблички, которые он сам обновил своими красками. Так он бродил от стены к стене и от двери к двери без цели и без желаний. В конце концов, зашел еще в один бейт мидраш, когда там шла дневная молитва. Наклонившись к пюпитру кантора, стоял старик и молился нараспев: «Ты един, и имя Твое едино». Солнце село, и в бейт мидраше стало темно. Молящиеся, закончив дневную молитву, сидели и пели «Господь — крепость моя», пока не пришло время вечерней молитвы. После молитвы вышел Ицхак из бейт мидраша, и пошел куда глаза глядят, и попал в долину Бейт-Исраэль, лежащую к западу от Венгерского квартала.

Темное небо наверху и притихшая земля внизу, так что слышал Ицхак звук своих шагов, проглатываемый безмолвием и исчезающий среди скал. Из далеких домов, тонущих в темноте, доходят огоньки света. Уже проводили там субботу над бокалом вина, и женщины разжигают огонь, чтобы разогреть еду. Смотрел Ицхак на светящиеся окна, но при этом мысли его были далеки от этих домов и от этих окон; думал он о поездке в Яффу, и о Соне, и о том, что нужно расстаться с ней; думал об отце, которому он доказал, что пришло время прислушаться к старшему сыну, и о Юделе, мечтающему об алие в Эрец Исраэль, и о многом другом, приходящем в голову.

Идет Ицхак по темной земле под темным небом. И между небом и землей раскачивается, как живое облако, стадо коз, которые подошли к еврейским жилищам, чтобы их подоили. Шествуют козы вслед за пастухом и ждут женщин — придут они и освободят их от молока. Опускается пастух на колени, и доит молоко в кувшины женщин, и запах парного молока разносится между скалами, как запах поля и деревни.

Подошла девушка с кувшином в руках. Позвал Ицхак шепотом: «Шифра!» Подняла Шифра голову и застыла на месте. Кто это произнес «Шифра», кто назвал ее по имени в эту ночь, когда человек не видит человека? Наверняка обманывают ее уши. Снова Ицхак позвал: «Шифра!» Подняла Шифра глаза и посмотрела на него.

Сказал Ицхак: «Доброй недели, Шифра!» Прошептала Шифра в ответ: «Недели доброй и благословенной!» Сонную тьму прорезал сладкий луч света, ведь Шифра стоит здесь. Никогда в жизни не была она так близка ему, и никогда в жизни не билось так его сердце. Он весь задрожал и едва не упал. Протянул он к ней руку и сказал: «Волей небес оказалась ты здесь». Подняла Шифра глаза к небу. Небо — черное, и клубы мрака катятся с небес на землю, и ни звука вокруг. Душу ее объял жуткий страх, и она едва дышала. Опустила глаза на кувшин в своей руке и сказала: «Я вышла купить немного молока для отца, — и протянула кувшин по направлению к Ицхаку и сказала: — Я спешу, мне надо поскорее принести молоко отцу». Прижал Ицхак руку к груди и сказал: «Если бы я мог поговорить с тобой!» Поразилась Шифра: он говорит со мной и при этом говорит — если бы я мог говорить с тобой. И хотелось ей слушать его еще и еще.

Силы оставили Ицхака, и сердце готово было выпрыгнуть из груди. Он боялся, что, если замолчит, Шифра уйдет и оставит его. Превозмог он себя и сказал: «И только ради этого ты так спешишь?» Шифра уже позабыла то, что говорила вначале, и ждала, что он еще скажет ей, — может быть, от этих слов станет ей немного легче. Сказал Ицхак: «Знаю я, что у тебя на душе, Шифра». Содрогнулось ее сердце от страха, когда она поняла, что знает Ицхак ее тайну, которую скрывала она даже от себя самой; опустила она голову и потупила глаза, а уши ее пылали огнем, и что-то звучало в ее ушах…

Стоял Ицхак в отчаянии: все те дни, что он не видел Шифру, он говорил с ней мысленно, а теперь, когда она стоит перед ним, он молчит. Ведь такой желанный миг не представится ему в другой раз! И если он будет вот так стоять и молчать, она уйдет и не вернется, а ведь он должен многое сказать ей! И если не сейчас — то когда?

Сжалился Господь, Благословен Он, над Ицхаком и не увел от него Шифру. Но в то же самое время, как пожалел Бог Ицхака, Шифру — не пожалел. Забрал силу у ног ее и ослабил руки ее до того, что даже то малое количество молока, что она купила для больного отца, готово было выплеснуться из кувшина. Подняла Шифра глаза и посмотрела в смятении на Ицхака, преградившего ей дорогу, подобно тьме этой, сомкнувшейся над нею.

Увидел Создатель смятение ее души и вложил слова в уста Ицхака. О чем он только не говорил! То, что хотел сказать, и то, что не хотел сказать. О своем отце и о своей матери, о братьях и о сестрах. Потом принялся рассказывать о себе, о жизни в своем городе и о жизни в Эрец Исраэль.

Шифра была потрясена. Даже если бы Ицхак просто говорил с ней о всяких разных вещах, была бы она взволнована до глубины души, тем более когда он рассказывал ей о себе. Похоже было, что все, что она знала до сих пор, было просто ничто по сравнению с тем, что она услышала от Ицхака. Вздохнул Ицхак вдруг и сказал: «Завтра я поеду в Яффу».

Удивилась Шифра, что он хочет ехать в Яффу. А если поедет, так что? — подумала, но не нашла для себя ответа. Спросила Шифра Ицхака: «И не тяжело ему оставить Иерусалим?» Как только спросила, раскаялась в этом: чтобы не подумал он — она сожалеет, что он уезжает. Меж тем забрал он из ее рук кувшин и взял ее за руку. Выдернула Шифра руку в ужасе, потому что отродясь не подавала руки молодому человеку, схватила кувшин и пошла. Смотрел Ицхак ей вслед, как она спускается в долину, и поднимается на скалы, и исчезает в ущелье, и показывается на холме, и вновь исчезает, пока не исчезла она совсем, и он уже не мог ее видеть.

Сожалел Ицхак, что она ушла, а он не успел сказать ей все, что было у него на сердце. И хотя он говорил ей о многом, главного не сказал. Стоял Ицхак, подобно человеку, что вошел в темный дом и хочет зажечь свечу, но выпали спички у него из рук. Двинулся он на ощупь, то вправо, то — влево. И хотя было темно, видел он ее, будто она идет перед ним или он все еще держит ее за руку; и все слова, что она сказала ему, волнуют его во много раз сильнее, чем в тот час, когда она говорила с ним. И хотя она ушла и была далеко от него, знал он, что она близка ему. Оторвал он ноги от земли и сделал несколько шагов. Почудилось ему, что не ушла она далеко, и кинулся он бежать за ней. И не знал он, что она уже совсем далеко, а то существо, что он видел, вовсе не человек, а уличная собака. Ицхак не видел, что это собака, но собака увидела Ицхака. И как только увидела — залаяла. И от лая этого Ицхак пришел в замешательство, и мысли его упорхнули.