Владислав Ванчура - Конец старых времен

Ошибаетесь, — стоял на своем Стокласа. — Льгота пользуется влиянием, и он мой старинный приятель. А чего мне ждать от крестьян? Или вы забыли, какая вышла история с Хароусеком? Вот видите — а ведь я собрался сотрудничать с этим человеком, подумывая о кооперативе…

Как?! — перебил его адвокат. — Вы согласитесь на то, чтобы Отрада стала кооперативной собственностью?

О Хароусеке уже не может быть и речи.

Наоборот! Напротив! — воскликнул поверенный, и на лбу его выступил пот. — Хароусек сделает все, о чем я его попрошу. Я в нем уверен.

Поздно, — ответил мой хозяин, вкладывая в это слово все упрямство слабовольных людей.

Доктор Пустина поднялся — язык не повиновался ему. Он знал, что на карту поставлено все, знал, что любит Михаэлу и что его место — возле Стокласы. Он хотел заговорить, но в голове его перепутались мысли о власти в политической партии, об Отраде, о свадьбе — и о единственной ошибке, которую он допустил в деле с Хароусеком. Боже мой! И из-за этого все должно рухнуть! Из-за этой ошибки ему теперь весь свой век трепать языком в прениях по мизерным процессам в Крумловском суде? Нет доктор Пустина все-таки обрел дар речи; он стал объяснять, почему Хароусек написал то злополучное письмо и почему на собраниях он выступает против Стокласы.

— Это надо понимать просто как предостережение, чтобы вы не отдалялись от прежних ваших союзников, — говорит он. — Нас всех встревожило появление Якуба Льготы…

Это имя вносит ясность в мысли адвоката, он вдруг отдает себе отчет, что именно Льгота — очаг раздора; он понимает теперь, зачем Ян снова приехал в Отраду, — и мысленно прощается с Михаэлой и с имением. «Тебе перебежали дорогу! Тебя ограбили!» — думает он, но еще не сдается. Он говорит, говорит — чем дальше, тем лучше. Он так отделал Льготу, словно завтра тому предстояло пойти с сумой по миру, и намекнул, что Льгота — негодяй. Пустина решил вести атаку непосредственно на Якуба, а заодно помериться силами с Яном; затем, улучив момент, попросить руки Михаэлы.

Догадываюсь и ясно представляю себе, как успокоился наш поверенный во время своей речи, как он снова уселся, сложил руки, как стал потом протирать очки. У него вид невинного младенца.

На всю хулу и на все поношения пана Льготы хозяин мой отвечал нерешительно. Он пожимал плечами, а в самый разгар обличений нашел в себе силы только на то, чтобы вяло заметить:

— Вот вы говорите, что Льгота не сделал для меня даже самой малости… Да ведь я никогда ни о чем его и не просил… Впрочем, пользоваться влиянием — значит распоряжаться им с толком…

Это — самое слабое звено во всей защите. Адвокат смотрит на пепел своей сигары и думает, что настало время свернуть речь на Михаэлу. Он готовит почву, поправляет складки брюк. И неожиданно, запылав ярким румянцем, приглушенным голосом восклицает:

— Я люблю Михаэлу!

Чтоб мне провалиться, чтоб мне никогда не достигнуть академической степени (хотя мне осталось только сдать свой труд — и дело в шляпе), чтоб у меня язык отсох, если Стокласе когда-либо приходило в голову то, в чем признался сейчас Пустина! Он и понятия об этом не имел, никакого понятия!

Жалко было смотреть на Стокласу в эту минуту. Он стоял, как громом пораженный, повторяя имя дочери. Хотел бы я измерить глубину его стыда и его румянца, хотел бы прочесть мысли, пролетавшие у него в голове. Вспоминал ли он непристойные анекдоты, которыми в компании со своим поверенным развлекался на досуге? Думал ли о размерах его гонораров? Или о маленьких шалостях, которые позволяют себе мужчины зрелого возраста? Почему не указал он Пустине на дверь, почему промолчал? Или язык его сковали общие с поверенным секреты?

Я уверен в этом, ибо, клянусь богом, человек этот видел в Пустине все самое худшее и считал его архипройдохой. Если бы в эту минуту Стокласу не удерживало сознание собственных грехов — он бы совсем не так обошелся с любезным доктором! Велел бы не попадаться ему больше на глаза и захлопнул бы дверь перед самым его носом. Да, очень хорошо себе представляю, как бы он выпроводил Пустину, да только никогда я этого не увижу наяву, потому что мой хозяин по уши увяз в различных обязательствах и никогда не будет действовать по собственному разумению…

Кажется, вы подаете мне знак замолчать? Вам на ум пришел какой-то вопрос? Ладно, слушаю.

«Любил ли Стокласа Михаэлу?»

Еще бы, господа, он любил ее безмерно!

«Хотел ли он выдать ее за молодого Льготу?»

Конечно — он стремился к тому изо всех сил.

«Что же он в таком случае ответил Пустине?»

А ничего определенного. Но только не отказал.

«Так, а теперь, господин враль, пощупайте-ка свой пульс!»

Ох, мои милые, не люблю я подобных выражений. Но, черт возьми, не могу же я черное сделать белым и сотворить нечто из ничего! Пан Стокласа был именно таким и ни на волос не лучше. Он всегда гонялся за двумя зайцами. Нравится вам или нет, а я пою по нотам, придерживаясь своего ключа. Короче, Стокласа скрыл свои планы насчет молодого Льготы и не сделал ради любви к дочери даже такой малости, которая уместилась бы под ногтем.

Я не стану говорить Михаэле о ваших намерениях, — ответил он адвокату, не найдя более верного топа. — Спросите ее сами. Я не буду ни уговаривать ее, ни отговаривать. Если она даст вам свое согласие — получите и мое.

Хорошо, — сказал на это доктор Пустина. — Мне ничего больше и не нужно. Что же до вашего замечания насчет подходящего момента, то я его понимаю как намек, что сейчас не время для подобных разговоров.

Мой хозяин, который, как и все отцы, думал за дочь, ответил, что он опасается, как бы предложение Пустины не застигло Михаэлу врасплох.

— Право, — добавил он, заканчивая разговор, — мне было бы в высшей степени неприятно, если б она ответила вам, не подумав, — но от девушек ее возраста, от девушек, столь склонных к веселым шалостям, мы не можем ожидать, что такой вопрос, заданный внезапно, будет принят с подобающей серьезностью. Обратите внимание, как девочка любит болтать с князем! Это, несомненно, происходит по той причине, что полковник относится к ней как к маленькой, и оттого еще, что между ними слишком велико различие в возрасте.

Едва было произнесено имя князя, как Пустина ощутил новый прилив сил, и, несмотря на то, что мой хозяин уже поднимался с места, милейший адвокат не упустил случая проехаться по адресу полковника.

— Мне кажется, что князь слишком злоупотребляет дружеским расположением барышни, — сказал он с многозначительным видом. — Из-за жмурок, которые он устраивает, и из-за его россказней барышня утратила интерес ко всему, что ей нравилось прежде. Присутствие этого человека мне решительно не по душе!

Какая удача, что последняя фраза была высказана так грубо! Не успела она отзвучать, как мой хозяин уже поклялся себе, что не простит адвоката. У него не хватало смелости открыто объявить Пустине вражду, и он вынужден был воздержаться от каких-либо замечаний, когда адвокат почти признавался в том, что принимал какое-то участие в письме Хароусека, — но там, где не требовалось прямых действий, наш управляющий был словно из стали. Он выпрямился, счастливый, что нашел повод в достаточной мере выразить неприязнь к доктору, и мысленно обещал себе зубами и ногтями держаться Алексея Николаевича.