Марк Твен - Том 12. Из Автобиографии. Из записных книжек 1865-1905. Избранные письма

5 апреля. — «Харперс» пришел: я побывал в Лейпциге с вашими путешественниками, а затем отправился в Карлсбад и видел столкновение миссис Марч со свиньей, которая жевала зубочистку и обладала всеми прочими милыми манерами. Но тут Джин отобрала у меня журнал.

Это игра воображения или... Во всяком случае, мне кажется, я улавливаю смутные и мимолетные проблески чего-то, — как мне мерещится — возрастной усталости: равнодушие к тому, что когда-то представлялось необычайно интересным; безвкусная бурда, которая когда-то была шампанским; дорожная скука — тайные вздохи под маской обращенной к публике улыбки: «какого черта меня сюда занесло».

А может быть, вы сделали это сознательно. Может быть, вы и хотели, чтобы читатель почувствовал именно это и решил, что сделал открытие не хуже Колумба. В таком случае вам это удалось, удалось в совершенстве. Свою последнюю книгу путешествий я писал... в аду; но я старался сделать вид, насколько хватало сил, что это прогулка по райскому саду. Когда-нибудь я перечту ее, и если эта притворная веселость обманет меня, я поверю, что она обманула и читателя. Как отвратительно было мне это кругосветное путешествие—все, за исключением моря и Индии!

Вечер. Мой хвост уныло свисает до самой земли. Я считал себя недюжинным финансистом — и похвастал этим перед вами. Теперь я уже не хвастаю. Акции, которые я продал с такой прибылью в начале января, продолжали непрерывно повышаться и теперь стоят на 60 000 долларов больше, чем тогда, когда я их продал. Я чувствую себя так, словно тратил по 20 000 долларов и месяц, и меня мучает совесть из-за такого безумного н неприличного мотовства.

На прошлой неделе, когда я с моими собирался в Будапешт, где должен был прочесть лекцию и произнести речь на банкете, пришла телеграмма из Лондона: одна из нью-йоркских газет просила меня прислать им текст моей речи. И я (это абсолютно между нами) послал ее. А потом я произнес не эту речь, а совсем другую, подсказанную вступительными словами лица, представившего меня гостям. Если первая речь была- таки передана по телеграфу и опубликована, — пожалуйста, некому не говорите, что она вовсе не была произнесена.

Это был чудесный вечер, а венгры оказались совершенно очаровательными людьми. Мы провели там неделю, и нам было очень хорошо. На вышеупомянутом банкете один из их лучших ораторов произнес чрезвычайно изящный, остроумный, элегантный и восхитительный спич; я был в совершеннейшем восторге, хотя и слова не понял, — он говорил по-венгерски. Но с каким несравненным искусством!

Все они замечательно знают английский язык; публика на моей лекции (одни венгры) понимала меня превосходно — судя по реакции. Англиканский священник сказал мне, что среди его прихожанок насчитывается сто пятьдесят английских девушек, которые живут тем, что преподают свой родной язык, и что помимо этих есть еще много других.

За шестьдесят центов в неделю вам каждое утро сообщают по телефону последние известия, а в полдень – биржевые курсы; затем в течение трех часов вас учат трем иностранным языкам; затем вам читают последние телеграммы; а вечером вы слушаете оперы и концерты. Разумеется, даже приказчики, белошвейки, чистильщики сапог и прочие пользуются этими услугами.

(Поправка: миссис Клеменс говорит, что плата — шестьдесят центов в месяц.)

Я возвращаюсь к дням моей молодости: в прошлую субботу я на одном банкете произнес четыре спича. И я побывал на множестве футбольных матчей.

Ко мне прибегала Джин, интересовавшаяся кандидатами и «Бессмертные» («Литерачюр» от 24 марта),— в надежде, я полагаю, что наконец-то она увидит мое имя первым, а ваше — вторым; и если она действительно лелеяла подобные честолюбивые мечты, то ей пришлось разочароваться в третий раз; надеюсь, что и впредь они не сбудутся, ибо вы занимаете место, принадлежащее вам по праву. Она расспрашивала меня, кто участвует в этих выборах, но я ничего ей не смог ответить. Так же, как и на вопрос, когда будет проведен последний, решающий тур.

Я только что кончил читать утреннюю газету. Я читаю ее каждое утро, хотя и знаю, что найду в ней лишь отражение тех пороков, низости, лицемерия и жестокости, которые составляют нашу цивилизацию и побуждают меня весь остальной день взывать к господу о покарании всего рода человеческого. Мои молитвы пока еще не услышаны, но я не отчаиваюсь.

После чая, с которого я сбежал (шшш!). — О американская девица, путешествующая по Европе! Чаще всего это нечто вполне приемлемое, но порою — ужас. Та, с которой я расстался минуту тому назад, — девятнадцать лет, пухлая физиономия, пронзительный голос, развязные манеры, самодовольство господне, и ко всему этому нелепый смущенный смешок, то и дело прерывавший ее болтовню без всякого на то основания, — ничего смешного она не говорила. «Уж наверно, вам столько народу твердило, какое удовольствие — хи-хи — им доставила глава о немецком языке, что мне не стоит повторяться, — хи-хи-хи. Я проводила каникулы в России, видела Толстого: он сказал...» А я сидел и содрогался.

12 апреля. — Приходила Джин с номером «Литерачюр» и жаловалась, что я опять оказался после вас в священном списке десяти избранников; она, видимо, огорчается и никак не может этого понять. Но я объяснил ей, что вы же там, на поле боя, непосредственно в кабине для голосования, ведете предвыборную борьбу, — а это в подобных случаях имеет огромное значение.

13. Мы с миссис Клеменс побывали на художественной выставке. Цель изобразительных искусств, по-видимому, — пресмыкаться перед монархами и всевозможными образчиками проклятого племени попов.

Всегда ваш

Марк.

63

У. Д. ГОУЭЛСУ

12 мая 1899 г.

Дорогой Гоуэлс!

Семь часов пятнадцать минут вечера. Чай (в честь мистера и миссис Тауэр, которые уезжают в Россию) только что окончился; милые люди, делающие честь человеческому роду: мистер и миссис Тауэр, новый посланник с супругой, секретарь посольства, морской (и военный) атташе, несколько английских дам, ирландская дама, шотландская дама, очень милый молодой австрийский барон, явившийся без приглашения и до конца пребывавший в убеждении, что это самый обычный чай, но дивившийся необычному числу гостей; еще одного австрийца и несколько американцев, которые оказались точно в таком же положении, как и вышеупомянутым барон; старая баронесса Лангеман, единственная из всех австрийцев, которая была приглашена, и еще американцы. Так что в нашей гостиной собралась немалая толпа, но мы открыли раздвижные двери в гостиную Клары. Я не люблю чаепития, и миссис Клеменс обычно меня щадит, но это прошло очень мило. Со мной случилось только одно происшествие. Я питаю большую симпатию к старой баронессе Лангеман, потому что мы яростные противники в одних вопросах и столь же яростные союзники в других. Например, она член общества трезвости, а я нет; у нее есть вера и религиозные взгляды, а у меня - никаких (она методистка!), она – за демократию, и я тоже; она — за равноправие женщин, и я тоже; она – за права рабочих, одобряет профсоюзы и стачки, точь-в-точь как я; ну и так далее. После ее ухода одна из английских дам, которую я очень люблю, начала осуждать ее за то, что она отдает свои деньги, время и заботы стачке, происходящей сейчас на шелкоткацких фабриках Богемии (рабочие требуют одиннадцатичасового рабочего дня), и публично выступает в ее защиту. Я был захвачен врасплох и заспорил слишком горячо. Теперь мне это неприятно: ведь, в отличие от меня, она совсем не осведомлена в этом вопросе, а мы должны быть кроткими и снисходительными с людьми невежественными, ибо они — избранники божьи.