Марк Твен - Том 12. Из Автобиографии. Из записных книжек 1865-1905. Избранные письма

Возможно, эта книга не будет пользоваться спросом, но это не имеет значения — она писалась из любви к предмету.

Ну вот, меня зовут к гостям. Этого от меня требуют очень редко, но домашним известно, что сегодня я не работаю.

Искренне ваш

С. Л. Клеменс.

54

ДЖОЗЕФУ Х. ТВИЧЕЛУ

27 сентября 1896 г.

От Ливи и Кэти и узнал, милый мой Джо, каким верным и преданным другом были вы бедняжке Сюзи, мне и Ливи; как вы дважды самоотверженно покидали свое летнее убежище и проезжали все это огромное расстояние, чтобы своим присутствием принести утешение и мир сперва бедной девочке, а потом — разбитому сердцу ее отчаявшейся матери. В этом — вы весь, ваше бесконечно доброе сердце, ваша несравненная и ни с чем не сравнимая душа. Я не удивился, узнав, что вы долгие часы просиживали у постели Сюзи, забывая об усталости и жаре, я не удивился, узнав, что вам одному удавалось утишить бури, сотрясавшие ее дух, — ведь она любила вас, почитала и бесконечно вам доверяла: слова «дядя Джо» не были для нее пустым звуком! Я благодарен вам, Джо, благодарен от всего своего сердца, которое всегда было полно любви к вам, уважения и восхищения; и я рад, что из всех людей мира именно вы, заменяя меня, были рядом с Сюзи и с Ливи в эти черные часы.

Сюзи была наделена редчайшими душевными качествами. Она была лучшим из того, что взрастил Хартфорд на протяжении этого поколения. И Ливи знала это, и вы знали это, н Чарли Уорнер, и Джордж, и Хармони, и Хильеры, и Дэнхемы, и Чини, и Сюзи, и Лилли, и Баней, и Генри Робинсон, и Дик Бэртон, и, возможно, еще многие. К этому числу принадлежал и я, хотя и не в такой степени, — ибо она была выше моего более тупого восприятия. Я просто знал, что она превосходит меня красотой души, топкостью и проникновенностью ума, но полностью постичь ее я не мог. Теперь я лучше узнал ее, потому что прочел ее дневники и измерил глубины ее духа; и теперь я понимаю, какого сокровища лишился, яснее, чем в те дни, когда оно было моим. Но у меня есть одно утешение: как бы туп я ни был, все-таки я настолько понимал это, что всегда гордился, когда она хвалила меня или мои книги, — гордился так, словно меня похвалила сама Ливи, — и принимал ее похвалу как знак отличия из рук гения. Я знаю теперь, — как Ливи знала всегда, — что в ней таился великий талант, и она сама это смутно сознавала.

А теперь ее нет, и я никогда не смогу сказать ей это.

Господь да благословит вас, Джо, и всех ваших.

С. Л. К.

55

У. Д. ГОУЭЛСУ

Лондон, 23 февраля 1897 г.

Дорогой Гоуэлс!

Я прочел вашу доброжелательную статью в «Еженедельнике» и хочу поблагодарить вас за все лестные похвалы, которые вы высказываете в ней с такой смелостью и теплотой. Ваши слова согревают мое мертвое сердце и придают краски жизни, которая порой кажется мне совсем бессмысленной и ненужной. Я не хочу сказать, что я несчастен, — нет, гораздо хуже: я исполнен равнодушия. Я равнодушен почти ко всему, кроме работы. Работать мне нравится, это дает мне радость, и я работаю усердно. Хотя и без всякой цели и честолюбивых стремлений — просто из любви к работе.

Когда-нибудь это настроение пройдет — тому бывали примеры. Но оно не может пройти, пока длится тоскливая апатия моей жены. Прежде она так быстро обретала новые душевные силы, но сейчас опереться не на что, и мы — мертвецы, машинально подражающие живым людям. Да, действительно, я только глиняный истукан и не могу понять, что же, скрытое во мне, пишет, задумывает веселые нелепости и находит удовольствие в том, чтобы облекать их в слова. Это, разумеется, заложено в нашей природе, иначе так быть не могло бы; это нечто, скрытое во мне, забывает о присутствии глиняного истукана и идет своей дорогой, как будто его вовсе не существует; и, судя по всему, между ними нет ничего общего. Я кончил мою книгу, но продолжаю работать, словно до конца еще очень далеко, — да так оно и есть на самом деле. Торопиться некуда — и, во всяком случае, предела нет.

Джин весела, настроение Клары тоже улучшается. Им помогает молодость единственный полезный дар, полученный родом человеческим.

Наше время исполнено злой иронии. Посмотрите на Грецию и на всю эту жалкую, бестолковую возню. Но я не жалею, что живу и удостаиваюсь видеть все происходящее. Не будь я отшельником, я каждый день ходил бы и парламент наблюдать, как они там препираются по этому поводу и несут всякий вздор о братстве людей. Это был горький год для достоинства Англии, а мне не нравится видеть Англию униженной — то есть слишком уж униженной. Мне это больно — мы ведь ее дети. Я сторонник республик, а кроме Англии, у нас нет в этом других товарищей. Франция не в счет, а Швейцария так мала, что и считать-то нечего. Под коркой своей правящей верхушки Англия сохранила здоровые чувства — она искренна и даже почти честна. Однако я прихожу в ужас, замечая, что слишком большое расширение владений испортило ее манеры и насадило в низших слоях грубость, сильно смахивающую на американскую.

Поклонитесь от нас всем Гоуэлсам — всем вместе и каждому в отдельности.

С. JI. Клеменс.

56

ДЖ. Х. ТВИЧЕЛУ

Люцерн, 22 августа 1897 г.

Дорогой Джо!

Отправившись в очередную поездку на люцернском пароходе за покупками, Ливи сделала чудеснейшее открытие — Джорджа Уильямсона Смита; я писал вам об этом? Мы провели с ним несколько замечательных часов, и должен сказать, что такой духовной пищи нам не приходилось пробовать уже много месяцев.

А совсем недавно у нас давали концерт «Юбилейные певцы» — шесть человек. Я знавал одного из них в Лондоне двадцать четыре года тому назад. Трое из шестерых родились рабами, остальные трое — дети рабов. Все в них было безупречно — и душевные качества, и манеры, и речь, и интонации, и грамматика, и выбор слов, и умение вести беседу, и умение держаться, и одежда, — словом, все, что делает человека истинным джентльменом и желанным гостем. Мы отправились в местную гостиницу, купили билеты и вошли в зал, где за столиками перед кружками с пивом восседали немцы и швейцарцы со своими женами — люди на вид самодовольные и туповатые, обещавшие быть равнодушными, брюзгливыми слушателями и плохими ценителями, — а в дальнем конце зала рядком на стульях сидели «Юбилейные певцы». Затем они встали; разговоры и звяканье кружек ничуть но утихли. По тут, заглушая обыденные земные шумы, раздались те исполненные великолепной гармонии звуки, тайной которых владеют только «Певцы», и разом воцарилась благоговейная тишина. Приятно было смотреть, какое радостное изумление озарило лица слушателей. От равнодушия не осталось и следа; когда «Певцы» кончили, все до единого были покорены. Это был подлинный триумф. Мне вспомнилось, как Ланселот, надев латы сэра Кэя, преподнес сюрприз самодовольным рыцарям, которые рассчитывали на встречу с ничтожным противником. «Певцы» исполнили множество песен. Тщательное и добросовестное изучение вокального искусства не испортило их исполнения и не лишило его естественности, а наоборот — к моему изумлению — усилило его выразительность и красоту. Уже в те годы, когда они только начинали, все другие певцы казались мне после них пресными. Теперь мое прежнее мнение еще больше укрепилось. Их пение, по-моему, предел прекрасного, и оно трогает меня, как никакая другая музыка. Я считаю, что «Юбилейные певцы» и их песни — это выросший в Америке цветок, совершеннее которого мир не знал уже много столетий; но я жалею, что они не иностранные артисты: тогда Америка поклонялась бы им, осыпала бы их золотом, сходила бы по ним с ума, как они того заслуживают.