Зинаида Гиппиус - Мечты и кошмар

Но — надо сказать правду — как раз это самое художественное мастерство, сила художественного рисунка, это чересчур острый взор, — не то что отталкивали от него, но оставляли в иных — чувство неудовлетворенности, в других — даже обиды. Простые души хотели любить Бунина, но почему-то любить не могли. Самые глупые и злостные выдумывали, что он то «холоден, как лед», то «ненавидит народную Россию и клевещет на нее» и тут же, кстати, старались и неуязвимую художественную форму его опорочить, найти подражательность. Критики поумнее, отдавая должное художнику, прибавляли: да, он удивительный описатель… Но быть замечательным описателем — довольно ли, чтобы быть и замечательным писателем?

Все это было, конечно, несправедливо. Но какая-то правда скрывалась за неточными и неверными словами.

Говоря совершенно грубо, от Бунина бессознательно хотели тенденции. И правильно хотели, ибо, если это требование перевести на язык иной, не грубый, отбросив слово «тенденция», — мы скажем: от писателя с таким громадным даром виденья ждали отношения к тому, что он видит. А еще глубже, еще вернее — жаждали ощутить замечательного геловека в замечательном писателе.

Любить — можно только человека. Мы любим человека, даже любя писателя. А такого божественно-земного, земляного писателя, вдвигающего нас в плоть мира, заставляющего коснуться ее, почувствовать ее, — такого писателя, как Бунин, не любить нельзя, но любить, безлико, отвлеченно, картинно тоже нельзя.

В чем же дело? Кто виноват? Читатель, всегда завороженный, но нередко оставляющий книгу Бунина с недоуменной и безысходной тяжестью на сердце, — или Бунин?

Я думаю, главным образом виноваты читатели. Они не умеют читать. А затем повинен и автор: он не снисходит к этим неумеющим, он не «милосерден» к читателю. Он его хватает и бросает в жизнь, — «а там разбирайся, как знаешь».

Сам Бунин очень закрыт. Я не говорю о тех, кто от невнимания, от нежелания потрудиться, не находит его в его произведениях. Но многие и хотели бы, да не могут. Люди, как дети: они беспомощны перед автором, скрывающим себя за художественным объективизмом.

Но не будем упрекать никого. Попробуем лучше проникнуть за эту художественную завесу, открыть Бунина, насколько возможно.

Мы видим то, что он пишет. Но откуда он исходит? Куда он идет? И куда идут за ним, с ним, читатели, покоренные силой его художественного таланта?

Подойдя к этим вопросам, я оставлю пока Бунина как художника. Да о внешнем мастерстве его сказано довольно и другими, и мною, выше. Не буду также останавливаться на перечислении его многотомных трудов, — в стихах и в прозе. Но отмечу, — и это очень важно! — что Бунин, русский человек и русский писатель, чувствующий русскую жизнь и природу изнутри, составляющий сам как бы часть ее, — он шире России. Ему мало России, ему нужен мир. На долгие периоды времени он покидает Россию, смотрит на иные небеса, слушает голоса далеких морей. И там он зорок, как никто. И туда, в нерусскую жизнь, в нерусскую природу он с той же магической властью вводит читателя. Правда, на берегу голубого Средиземного моря ему часто видится золото родных хлебов; на Капри написаны его лучшие русские рассказы; но ведь он ни на мгновенье и не перестает быть русским. Это его корень. Цветы же его — над всей землей, над миром.

Родная Россия, чужие страны, родные и чужие люди, звери — все живет у Бунина. Но всмотритесь ближе, как можно ближе в эту жизнь: он двоится, мир под взором Бунина. Прекрасен? — О, да. Или нет; он лишь мог бы, — оставаясь до мелочей тем же, — быть таким прекрасным, что… вот, он — отвратителен, томителен, безвыходен. В чем же дело? Какая тут тайна? Почему Бунин так любит «образ мира сего», что этот же мир, сам, дает ему вдруг неисходную тоску, неизбывное томление?

Чтобы понять, надо обратиться к истоку дней писателя, к его рассказу, который так и называется «У истока дней».

«Большая комната в бревенчатом доме на хуторе, в степной России…» «Солнце косо падает в окна…» «В простенке старинный туалет красного дерева, а на полу возле него сидит ребенок трех или четырех лет…»

Нечаянно взгляд ребенка падает на зеркало.

«Я хорошо помню, как поразило оно меня». «Я видел его ранее. Но изумило оно меня только теперь, когда мои восприятия вдруг озарились ярким проблеском сознания. И все окружавшее меня внезапно изменилось, ожило, — приобрело свой собственный лик, полный непонятного».

Ребенок не отходит от зеркала. Он наклоняет его, — комната падает вниз. Он потянул раму к себе, зеркало блеснуло — все исчезло.

Тайна осталась. Проходили дни, месяцы, годы… Но «зеркало поразило меня. Я должен был разгадать его во что бы то ни стало…» «Я любил угловую комнату. Я входил, затворял двери — и тотчас же вступал в какую-то особую, чародейную жизнь». Оставался наедине с зеркалом — опять испытывал его власть над собою.

«Мальчик в отраженной комнате был теперь выше ростом, смелее, решительнее, чем тот ребенок, несколько лет тому назад. Но отраженная комната была все так же притягательна, заманчива… во сто крат замангивее той, в которой был я\ (Курсив мой). И сладко было снова и снова тешить себя несбыточной мечтой побывать, пожить в этой отраженной комнате!»

Она та же, до малейших мелочей, и… «во сто крат замангивее», прекраснее.

Существует ли она? Где она? Мальчик с усилием отодвигает тяжелый туалет — но там ничего, шершавые дощечки. Ему сказали, что это стекло, намазанное ртутью. Он поскоблил с краю — да, стекло, все исчезло. Значит в ртути что-то чудесное?

Но он еще не знал всей тайны зеркала. Он понял несказанную глубину ее в тот момент, когда «тишину ночи прорезали крики. Вошла заплаканная няня и быстро накинула на зеркало кусок черной материи. И, как внезапный ветер по затрепетавшим листьям дерева, по всему моему телу прошла одна мысль, одно сознание: в доме смерть! То ужасное, чье имя — тайна!»

Тайна, как он говорит, «причастная тайне зеркала».

Он еще спрашивает себя, почему, когда смерть, его (зеркало) закрывают, но уже понял, уже ответил себе на этот вопрос. Он знает: там, в зеркальном мире, точь-в-точь таком же, как здешний, только во сто тысяч раз прекраснейшем — не может быть смерти. Смерть не должна в нем быть, не смеет в нем отразиться. Это она требует, чтобы закрыли зеркало.

И не оттого ли мир зеркала так прекрасен, что в нем нет °иерти?

Рассказ Бунина «У истока дней» даст нам ключ ко всем его произведениям, к тому, закрытому, что лежит за его художественной магией, ключ к писателю — человеку. Это душа, носящая в себе две тайны: тайну зеркального мира и тайну смерти. Сближенные в одной душе — они находятся в постоянном борении, в постоянном стремлении уничтожить друг друга.