Зинаида Гиппиус - Мечты и кошмар

Свиданием с Лениным первая часть романа, в сущности, кончается. М-р Уэлльс изо всех сил заторопился домой. Все узнано, все видено, все решено. Он занят своими будущими рассказами. И занят вот этой возможной бедой, — как бы Америка не опередила его, мистера Уэлльса, страны, не воспользовалась ранее простодушным, честным правительством, не рванула бы чрезмерно с «грязных скотов», которые ведь ничего не понимают.

И в последней главе м-р Уэлльс перестает действовать, он только призывает. Он пламенно убеждает Европу образовать трест для совместной (раз уже нельзя иначе) эксплуатации российских богатств, получить их из дружеских рук русского «правительства». М-р Уэлльс предупреждает, что получка возможна только из этих рук, и потому «безумие» не начать с признания «Советов».

Свой призыв м-р Уэлльс не раз подкрепляет угрозой: «А то увидите, Америка опередит нас всех. Пожалеете!»

Это его refrain [32] припев (англ.). , — ибо это его последнее русское впечатление: Ленин и Вандерлип.

Таково содержание книги «Russia in the Shadow» [33] «Россия во мгле» (англ.). , - или «Story of Mr. Wells» [34] «История мистера Уэллса» (англ.). . Это художественное произведение неизвестного автора, взявшего на себя задачу нарисовать известный отрицательный тип в одежде англичанина и в современной обстановке.

Я настаиваю, что художественный подход — единственно верный подход к книге. Художественное чутье есть у всех культурных людей, надо только ему доверяться. Иначе возможны такие «gaffes» [35] оплошности (фр.). , как недавняя статья барона Нольде о м-ре Уэлльсе. Тип отрицательный (и созданный с таким совершенством!) барон Нольде взял как положительный, душевно совокупился с героем романа, и «прелестные сведения» его, полученные от каннибалов, воспринял, как прелестную действительность. Печальная ошибка, но виновата не книга. Напротив, роман чуткому и культурному читателю даст очень много. Роман так ярко рисует Ложь, что в каждой, еще живой человеческой душе будит порыв к борьбе — во имя Истины.

А мы знаем: наш проваливающийся свет, — и Старый, и Новый, — может спасти только эта борьба, воистину последняя, борьба с Ложью на жизнь и смерть.

Какая радость…

Всегда радость, если человек, которого давно считаешь погибшим, вдруг оказывается живым. Радость, даже если его едва знаешь. А когда он друг?

Тот, чье письмо сейчас передо мной, — мой давний друг. Никто, может быть, не знает так хорошо некоторых подробностей его приключений в 18 г., как знаем мы. Но в 18-м же году он уехал в Сибирь, в белую армию, и до сегодня мы ничего о нем не слыхали; все говорило о том, что он погиб.

И вот — он жив. Мало того, он сумел, — только что — только что, — вырваться из советского ада. Вырвался — но еще не спасен. Это надо помнить: если вырвешься в соседнее самостоятельное государство, заключившее с Москвой форменный мир _ ты еще далеко не спасен. Ибо знаменитое государство Совдепское, с которым ныне и великие державы собираются заключить мир, признать его «тоже» государством, — отделено от всех соседей (мирных!) колюгей проволокой. И всех несчастных, которые от лютой смерти спасаясь, проползают за проволоку, пограничная стража «вышвыривает» обратно.

«Случайность спасла», — пишет мой друг. Второй раз прошел, на некотором расстоянии, а сначала «вышвырнули». И живет он в этом «свободном» государстве пока нелегально.

Конечно, ни проволоки, ни вышвыриванья, ничего этого нет в «мирных» договорах с Совдепией. Проволока требуется жизнью. Чумное место должно быть за кордоном. И очутись Лондон где-нибудь поближе, Ллойд Джордж еще не такую проволоку соорудил бы на границе с любезными ему теперь «людоедами».

Моего друга за эти четыре года непрерывно спасал случай, — а вернее Бог, потому что уж очень чудесна эта цепь случаев. Я не буду рассказывать его эпопею, тем более что окончательно мой друг еще не «спасен». Плен, каторжная тюрьма, несколько раз — четыре или пять — суд с приговором к расстрелу. Все болезни, всякие этапы, пересылка в Россию, регистрация, зачисление в красную армию… Наконец, при полной инвалидности, определение, — опять случаем, — на должность обучающего красных курсантов географии. Тут он был свидетелем, как его милые ученики расстреляли в один день около 500 человек (472, в таком-то месте, тогда-то, пишет он).

Новая «эволюция» большевиков отразилась на «учителе» тем, что его отставили от должности и приказали ехать в места весьма отдаленные, «под надзор (гласный) тамошней Ч. К.». Ну, это дело известное, и мой друг решил пока закончить свои мытарства, перебравшись за проволоку.

Спасение его тем чудеснее, что он — офицер первого воен-ного выпуска (бывший студент) и на фронте с 14-го года. Самый настоящий «белый офицер».

Письмо его бодрое, радостное, нормальное, и… какая острая грусть в нем для нас, здешних! Какой стыд читать это письмо!

Я скажу, почему.

«Меня N. N. благословили ехать к вам», — пишет мой друг одному видному эмигранту:

«Я думаю, что я вам могу быть полезен». Он, если не больше, чем прежде, «непримирим» к русским владыкам, то лишь потому, что и прежде был непримирим до конца. И по-прежнему «готов на все».

Так он пишет… ибо не знает еще ничего. Еще думает, что здесь есть какие-то, подобно России, — «мы», есть какая-то совместность, а не каждый человек отдельно — против другого, отдельного. Думает, что его опыт ценен в чьих-то глазах и ценна его «непримиримость». Не знает, что здесь друзья — расходятся, чтобы приуготовить себе пути для схождения с врагами. Что здесь уже почти нет борьбы, и не нужны, поэтому, люди, «на все готовые…».

Нет глубже пропасти, чем вырылась она между здешними, эмигрантами, забывшими (а их много, очень много!) — и людьми тамошними, оставшимися. Ничего не забывшими — ничему не изменившими.

Измена — самая страшная, самая ачеловеческая вещь. Даже не аморальная, а именно ачеловеческая. Она предполагает отсутствие памяти. Память же — есть то, что делает из индивидуума — личность, отделяет человека от «особи». Измена — есть безответственность в самом полном значении слова. Она уничтожает человека целиком, — в прошлом, в настоящем, в будущем. Измена не есть перемена. Двигаясь вперед во времени — личность растет, — расширяется сознание, накапливается опыт; перемена в этом смысле — ежели мы назовем такое движение переменой — противоположна измене. В первом случае мы приобретаем, во втором — теряем. Движение — жизнь. Измена — смерть. Измена, все равно кому или чему, есть измена, прежде всего, самому себе.

Только она — яд, разлагающий общественность. В отличие от многих других ядов, — яд измены не теряет своей разрушительной силы даже в малых дозах. Измена в мелочах так же губительна для общественности (и для личности), как измена в деле более крупном. «Если ты в малом был не верен — кто поверит тебе в большом?»