Зинаида Гиппиус - Мечты и кошмар

Антонин и Антоний — одно потому, что оба они принадлежат не к Церкви, а к той трухлявой, но века державшейся на Церкви корке, которая темнила и давила ее, обволакивала и стягивала.

Ныне корка стала отваливаться, кусками. Куски, попавшие за границу, — это Антонии Волынские. В России — это «живцы».

Никогда кристалл русской Церкви не был столь чист, как сейчас в России. Не вернулись, — в новом виде воскресли первые века христианства. Беспримерная, неодолимая сила духа; кровь мучеников; катакомбы.

Да, катакомбы. Самые реальные, как кровь Вениамина, Бут-кевича, тысяч других…

Русская Церковь очистила свой кристалл. И только через него, сквозь него глядя, можно гадать о ее будущих судьбах [41] Я понимаю это так, что, рассматривая Пр. Церковь, надо исходить из этого кристалла, и его уже принимать или отвергать. .

Русская Церковь за границей не состоит, конечно, из одних Антониев Волынских, из этой корки внешней. Но здешние не Волынские — часть Церкви в том виде, в каком она была раньше. Верные — и неподвижные, с затемненным кристаллом. В России, силою вещей, уже нельзя просто пребывать. Там нельзя не делать выбора, нельзя ждать.

Здесь — можно.

Не разорвана сущность Церкви, и процесс очищения кристалла, происшедший в России, происходит здесь; но не совпадает темп времен, и незаметен оттуда здешний процесс. Многим «оттуда» кажется, что и нет его и что русская Церковь в изгнании страдает не теми — другими страданиями.

Чистый кристалл Церкви по-новому воспринимается русскими людьми, и между ними и здешними есть почти неуловимая разделяющая черта — взаимного непонимания. (Может быть, и напрасная, — не знаю.)

Но вот главное: на самую борьбу советской «власти» с Церковью люди в России смотрят иначе, нежели здесь; иной в ней видят смысл. Отсюда кажется, что вот «власть» гражданская, государство, борется с Церковью. И мы удивляемся — не изуверству, а глупости и «непрактичности» большевиков: им, до зарезу нуждающимся в Европе, все это в данный момент крайне невыгодно.

Да, невыгодно. Но в России думают, что они не властны не только прекратить борьбу «на данном фронте», но даже смягчить ее. Почему? Да потому что борется не государство с Церковью, а одна церковь — с другой.

По строению, по самой материи своей, большевицкая организация, составляющая ядро «советской власти», не государственна, а скорее церковна («церковь» берется, конечно, в первом своем, безотносительном понятии). И такая организация не может существовать с другой, подобной, да еще по содержанию полярно противоположной: она экскоммуни-тивна.

«Живцы» этого не понимают; вернее — предпочитают не понимать. Если, мол, можно было пристроиться к самодержавию, то не штука пристроиться и к Коминтерну — оба «власть». Угождай — и власть будет тебе покровительствовать. Как бы не так! Коминтернская церковь не потерпит около себя и этого, собственными руками грубо сляпанного, подобия христианской церкви, нужного ей сейчас как орудие борьбы. Да ведь откровеннее большевиков и нельзя быть: в лицо говорят этим самым «живцам», что и вас, мол, уничтожим «по миновании надобности».

Чем бы, значит, ни кончилась борьба церквей — «живцы» провалятся все равно; если они стараются этого не знать, в эту сторону не смотреть, то ведь действительно: им ни хода, ни выхода больше никуда нет. Не начать же цепляться за давно провалившуюся «аполитичность» Церкви?

О принципе «аполитичности» Церкви можно спорить; но мы говорим о фактах, а не о принципах. Факты очень знаменательны. Кто сейчас, даже самый горячий сторонник «аполитичности» Церкви, сможет послать ей и ее представителям в России совет: «Да будьте же аполитичны! Будете — и все устроится!». Думаю, никто. Всякий чувствует, что это было бы издевательством и нелепостью. Не всякий знает — почему. В России знают: потому что не в политике дело, потому что, если угодно, оба врага уже аполитичны. Борьба идет не политическая, а церковная.

Неравная, может быть? В руках церкви Коминтерна — вся физика, все внешние средства убийства и уничтожения. Она, однако, неспокойна. «Что мы ни делаем, рост религиозности увеличивается», — признался на днях сам Троцкий. И вот, церковь Коминтерна изыскивает средства другого порядка, хитрит, пытается разлагать, создает «живцов», заманивает, развращает молодежь; не останавливается ни перед чем, зарывается и — на глазах изнемогает.

Борьба неравная: «советская церковь», дробя свое стекло, гранит алмаз народной веры.

Большевики не остановятся. Вряд ли смогут они себе тут и передышку устроить, но если и смогут — она будет коротка. Не остановятся.

В России не знают сроков и меры страданий, которые еще предстоят, но крепость и чистоту кристалла своего знают и в исходе «борьбы церквей» не сомневаются.

Не все, конечно (это я прибавлю уж от себя), умеют так ЯСНо определять происходящее; но, кажется, громадное большинство в России именно таким его чувствует, — если чувствует, — именно это знает бессознательно. Ошибаются? Не ошибаются? Я не сужу. Только рассказываю. От себя прибавлю еще вот что.

Не сделает ли русская политическая эмиграция теперь, когда религиозный вопрос в России обратил на себя внимание мира, большую политическую ошибку, продолжая его игнорировать? Это, во-первых, отъединило бы ее в известной стороне от России; во-вторых — и для широких и смешанных эмигрантских кругов, вопрос имеет громадное значение. Если эти широкие круги еще не определили себя, находятся в брожении, то ведь мы знаем, что деятелями известного сорта они не забыты. И разумно ли, а, главное, милосердно ли, оставлять их тут на исключительное попечение Антониев Волынских?

Сейчас же подумают: какое игривое заглавие! Очень характерно, что так подумают. Я немножко об этой характерности и хочу поговорить.

Статьи о «поэтессах» моего коллеги — критика Мочульского — мне очень нравятся. Такие они тонкие, благожелательные. Я надеюсь, что покончив с поэтессами, г. Мочульский перейдет к беллетристкам и критикессам. Он, очевидно, специализировался на рассматривании искусства с точки зрения женского пола.

Раньше чистых спецов не бывало, хотя о «женском творчестве» писали, конечно. Едва критик брал перо — он начинал писать, как г. Мочульский, т. е. немедленно у него в мыслях все перестраивалось на «женский пол», о котором он с той минуты не забывал, и уже в его луче видел произведения этого самого женского пола.

Каким образом? А вот, возьмем, для ясности, пример погрубее.

Машечка написала рассказ. Рассказ не безграмотный только. Но ведь его «Машечка» написала. Машечка, от которой (тут слепое, но незыблемое, кровное ощущение) совсем ничего ждать нельзя. Следовательно, он — чудо; он, для Машечки, гениален. Его не приходит и в голову, сравнивать с Костиным или Ваниным, а только с тем, что написала Катечка. Она тоже хорошо (ведь Катечка!), но если Машечка грамотнее, то, по сравнению, Машечка прямо удивительна!