Ричард Олдингтон - О вы, джентльмены Англии!

Все-таки легкие угрызения совести заставили его подняться наверх и посмотреть, что с Эстер. Она лежала на кровати полураздетая, с мокрым платком на голове. Шторы в спальне были опущены. Гарольд ощупью прошел в темноте через комнату, споткнувшись по дороге о туфли жены, подле которых на полу валялось сброшенное платье, и тяжело плюхнулся на край кровати.

— Ну как, полегче тебе, моя кошечка? Полно, полно, не огорчай своего любимого муженька!

Эстер устало приподняла голову, но тотчас опять уронила ее на подушку, не вымолвив ни слова. Гарольд приложил руку к ее щеке — щека была горячая и мокрая.

— Ты плакала? Отчего?

— Я не плакала — это вода натекла с компресса.

В голове у нее стучали слова: «Его грязные интрижки с бабами». А Гарольд говорил:

— Ну, ну, не так уж ты виновата. Мне тоже следовало поэнергичнее нажать на него, но я боялся показаться назойливым. Понимаешь, я думал: если поиграть с ним подольше в этакое светское дружеское знакомство, то наверняка клюнет. Мне казалось, что он немного в тебя втюрился, и я рассчитывал, что ты его подержишь на привязи, пока дело у меня не выгорит…

Эстер опять расплакалась и в своем безудержном отчаянии невольно уцепилась за Гарольда.

— Истерия! — решительно объявил Гарольд с высоты мужского превосходства. — Чистейшая истерия! Возьми себя в руки, Эстер, и не дури. Плакать следовало бы мне, а не тебе. Подумать только, что я упустил!

Она оттолкнула его так порывисто, что оскорбленный муж чуть не упал с кровати.

— Не говори больше ничего, умоляю тебя! Уйди, ради бога! Ты не знаешь… не знаешь…

— Истерия, — повторил Гарольд уже благодушнее. — Форменная истерия!..

Почти год прошел, прежде чем Эстер забыла Блентропа, — слишком тяжек был удар. Когда любовью уязвлена гордость, рана заживает очень медленно. Эстер ее первый роман казался весьма возвышенным, но она это внушала себе не совсем искренне, а Блентроп и вовсе этого не думал. Правда, Эстер толкнула к нему подлинная страсть, но далеко не та великая любовь в духе Мюссе и Шопена, до уровня которой ей хотелось поднять свой роман. Она готова была бежать с Блентропом и считала, что и он так же горячо этого желает. По всей вероятности, ее намеки на это и чье-либо предупреждение насчет рода деятельности ее супруга побудили Блентропа уехать в Вест-Индию, даже не простившись с нею. Он счел всю эту историю за гнусную, хитро расставленную ловушку. Но он был неправ: Гарольд, конечно, заставлял Эстер служить приманкой для его клиентов, однако он предполагал, что они будут только «облизываться» на эту приманку, а проглотить ее не смогут. Сама же Эстер была далека от каких бы то ни было корыстных расчетов и низменных побуждений. И подозрение, что Блентроп приписывал их ей, мучило ее неотвязно. Даже позднее, когда воспоминание о Блентропе давно уже перестало волновать ее сердце, она все еще страдала, говоря себе: «Что он обо мне должен был подумать!» Так сильно в человеке самолюбие — оно просыпается первым и переживает почти все другие чувства.

Совсем по-иному отнесся к этой развязке Гарольд. Его ужасно злило («удручало», как он выражался) то, что Блентроп от него ускользнул, но он любил повторять общеизвестную, хотя и малоутешительную истину, что слезами горю не поможешь, да деловому человеку и плакать некогда. Через какую-нибудь неделю он уже перестал пилить Эстер за ее «бестактность» и неумение «подыгрывать» мужу. Он был очень занят. Старый Розенграб не давал ему передышки. Время было горячее — разгар «бума» девятнадцатого — двадцатого годов, и старика одолевало беспокойство: он хотел «разгрузиться», сбыть акции, раньше чем наступит кризис. В некоторых случаях они попадали впросак, и положение ухудшалось настолько, что Гарольд имел основания изрекать фразы в духе шекспировского полицейского Клюквы: «Каково нести потери, знает лишь тот, кто пережил это». Но хотя Розенграб усиленно поощрял такие стенания Гарольда на людях (тогда у новоиспеченных богачей было принято плакаться на бедность, изображать разоренных, намекая, что они, мол, вынуждены были продать свои земли, пожалованные еще Вильгельмом Завоевателем, и столовое серебро — дар Карла II одной из их прабабок), фирма делала блестящие дела.

Потом для Гарольда наступил период затишья: старый Розенграб занял выжидательную позицию и никаких «крупных операций» не предпринимал. Но время шло, война, конца которой они ждали, как катастрофы, затягивалась, и фирма снова развила усиленную деятельность, а Гарольд еще энергичнее прежнего занялся «ловлей» клиентов. На затевавшихся с этой целью пиршествах часто присутствовала и Эстер с томным видом трагического безучастия, который отпугивал мужчин. Только спустя год после удара, нанесенного Блентропом, она с равнодушием, быть может и не вполне притворным, уступила настойчивым домоганиям крупного коммерсанта, одного из жрецов того же бога, которому служил Гарольд. Это был хорошо сохранившийся выхоленный джентльмен, большой балагур. После второго романа Эстер стала уже смелее. Да, она была неверна Гарольду, — уйти от этого факта не помогала даже женская логика. Оставаться же верной далекому и явно охладевшему к ней Блентропу было бы нелепо: он не ответил ни на одно из ее писем, полных отчаяния, а позднее и упреков. В конце концов она, вероятно, поняла, что и в Вест-Индии есть женщины… Как бы то ни было, когда пылкие чувства ее нового любовника остыли до холодной почтительности, Эстер стала еще ветренее и неразборчивее. Это был единственный способ мстить за свою безотрадную жизнь. И разве Гарольд не призывал ее постоянно «идти навстречу» выгодным клиентам?

И вот Эстер изощрялась во лжи и ловко обманывала мужа.

Гарольд растолстел и стал еще самоувереннее. Чем больше он богател, тем больше гордился собой и больше привередничал, хотя брюзжать не было причин — ведь он без тени сомнений смотрел в будущее, уверенный, что оно сулит ему еще большие успехи. Ему никогда теперь и на ум не приходило устанавливать предел, до которого погоню за деньгами можно совмещать с добродетелью. Любимой темой его рассуждений дома и в обществе была недопустимо близорукая политика правительства. Он с большим жаром сетовал на то, что оно установило налоги на сверхприбыль, не считая нужным поощрять коммерцию. Десять тысяч фунтов годового дохода, затем двадцать тысяч, затем тридцать тысяч… Словом, тан Гламисский — тан Кавдорский — и, наконец, король… [10] …тан Гламисский — тан Кавдорский — и, наконец, король… — реминисценция из шекспировского «Макбета». Все давала своему любимцу судьба. Что поделаешь, если не в его силах было избавить Эстер от глубокой тоски, которую она пыталась заглушить дурманом любовных утех. Он был волен спокойно идти дальше или повернуть обратно, если бы ему пришла в голову такая мысль. Да, да, ничто не грозило ему, пока Бирнамский лес не двинулся на Дунсинан [11] …пока Бирнамский лес не двинулся па Дунсинан. — Реминисценция из «Макбета». Дунсинан — замок Макбета, которому было предсказано: «Пока на Дунсинанский холм в поход // Бирнамский лес деревья не пошлет, Макбет несокрушим» (IV, 1). и Английский государственный банк не прекратил платежи. А это было немыслимо: ибо господь всемогущ.