Тарас Шевченко - Автобиография. Дневник. Избранные письма и деловые бумаги

Сегодня пришла почта и принесла твое от 3 марта, так долго-долго ожиданное, дорогое письмо; но чего я дожидал[ся] с судорожным замиранием сердца, того не привезла, и причина простая, которую объяснил мне М. Лазаревский {801} своим братским письмом, полученным с этою же почтою. Не в генваре, как я тебе писал, а только 7 апреля представлен я со многими другими; но чем разрешилось это представление, неизвестно. Во всяком случае, я не унываю, но ожидание, как и всякое ожидание, самое несносное чувство. Не говоря уже о разумном каком занятии, я даже романа читать не могу. Несносное состояние, и оно должно продлиться еще по крайней мере месяц, если не больше.

Глубоко уважаю твои чувства, друже мой милый, в отношении к матери; но все-таки не могу не пожалеть, что ты решительно отказался от моей милой Академии. Два года только, и ты артист, по крайней мере для себя, если не для публики. Мелкие города опасны, а столицы нечего, бояться ни в каком отношении; а какое неизъяснимое блаженство увидеть волшебное искусство во всем его блеске, во всем его магическом очаровании! Рай, заповеданный только святым! Но если ты уже решительно посвятил себя идиллии, то сделай же эту идиллию полною, совершенною. Женись, а иначе идиллия будет вяла, суха и однообразна; а впрочем, ты не Улисс, а я не Ментор {802} .

От Сигизмунда я не получил до сих пор ничего, а для «Блудного сына» мешал бистру с тушью и вышел тон почти сепии. Готовых уже у меня 8 штук. Первых четырех сцен еще не начинал за неимением модели. Необходим русский типический купец, чего здесь не имеется. Я отложил это до Москвы или до Петербурга. Расскажу тебе о «Блудном сыне» подробно в следующем письме, а теперь тороплюсь, завтра почта отходит.

Ты пишешь, друже мой единый, насчет материи; в следующей почте пошлю тебе еще две штуки, не знаю, какого содержания, а для виленского альбома пришлю несколько штук из нашего каратауского вояжа {803} и из здешних окрестностей, а что пришлю, о том напишу. Из посланных тебе кусков один, может быть, покажется тебе непонятным. Это предание о происхождении рисования {804} . Дочь хиосского горшечника нарисовала на дверях хижины силуэт своего возлюбленого, и это была первая рисовальщица.

Экспедиция по Вилии может быть чрезвычайно интересна. Как бы я желал поплавать по этой матери литовских рек.

Целую Бюрно, Аркадия, Сигизмунда, целую твоего старика, твою добрую, любящую мать, сестер и твоих каро-и голубооких sistrzen´co´w.

Почта отправляется еще через два дня, что и дало возможность мне устроить для тебя посылку.

Посылаю тебе 17 штук для в[иленского] а[льбома]. Выбери из них, которые тебе покажутся лучшими и пригоднейшими к делу, и сам назначь им цену, какую найдешь приличною. Поторгуйся, мне теперь более, нежели когда, деньги необходимы. Кроме предстоящей дороги, я похож теперь на турецкого святого, а турецкие святые, как тебе известно, неразборчивы в отношении костюма: они щеголяют иногда au naturel. Если бы заплатили по 15 рублей, я был бы более нежели доволен, и эти деньги посвятил бы на дорогу от Москвы до Рачкевич.

Еще посылаю тебе «Счастливого ловца» и «Ловкого продавца». Этим молодцам тебе цена известна. Устрой, друже мой, все это наилучше и найскорее, и жди меня, твоего искренняго друга, в свои теплые объятия.

Форму и величину 17 штукам можно дать одну, это не повредит эффекту, — такую, например, как 17 № Когак.

Сегодня только отходит почта, и я прибавляю еще две штуки. Я назвал их молитвою по умершим. Это религиозное поверье киргизов. Они по ночам жгут бараний жир над покойниками, а днем наливают воду в ту самую плошку, где ночью жир горел, для того, чтобы птичка напилася и помолилась богу за душу любимого покойника. Не правда ли, поэтическое поверье?

Воистину воскрес! Мой друже единый!

Спасибо тебе, сердце мое, за твое письмо от 11 апреля. Мне стало легче после того, как я прочитал его. Я — дурень — думал, что еще в генваре мое дело кончено, а оно с 7 или с 17 апреля только начинается, и глупая же эта мысль моя тяжко мучила меня все это время. Теперь, слава богу, я повеселел, а все-таки за что ни возьмусь, из рук валится. Сердце как-то лихорадочно бьется. Ох, когда б его скорей успокоили!

Ты пишешь, что был дома. Как я тебе завидую, мой друже единый! Там и обо мне вспоминали. Спасибо им, землякам моим родным, что не забывают кобзаря своего старого, бесталанного

Ты пишешь, что слышал, будто в столице есть добрые души, желающие собрать мне на дорогу. Спасибо им, добрым душам! Это не тот же ли А. Маркевич с товарищами, о котором я тебе писал.

Еще ты спрашиваешь, много ли мне нужно будет денег на дорогу? Я и сам не знаю. Не знаю еще, и как я поеду — через Оренбург или Волгою до Нижнего и через Москву. Или на Черноморию? Какой бы дорогой ни поехал, думаю, не обойдусь меньше, чем 200 рублями. Нужно будет одеться, ведь как снимут с меня казенное, так останусь я вроде турецкого святого, буквально голый. Получишь ты на свое имя от Бр. Зал веского из Минской губернии 50 рублей, приложи к своим, да и пришли по прежнему адресу с передачею. Я, может, не дождусь твоих денег, а возьму в долг у Ираклия Александровича, так ты уж и посылай на его имя.

А ежели не будет от царя ничего, тогда не посылай и денег. К чему они тогда мне? Когда перепишут «Матроса», передай его Кулишу и попроси от моего имени, пусть прочтет хорошенько и, если что найдет, — пусть поправит, а за «Записки о Южной Руси» поблагодари его еще раз от меня. Иногда я думаю, — не теперь а когда-нибудь удрать критику на сию воистинно драгоценную книгу. Но пока только думаю, и бог его знает, когда это будет. Попроси Семена, пусть он когда-нибудь расскажет вам, как, заумирав, Явдоха на том свете побывала {806} и что она там видела. У Кулиша записан только ад, а рай — нет, кроме тех двух деточек, что перед матерью божьею золотые клубочки держат, а она чулочек вяжет.

Прости меня, друже мой единый, что пишу тебе так торопливо. Некогда. Сегодня почта отходит. Целую тебя, Семена и всех добрых земляков моих. Не оставляйте, браты мои, старого бесталанного кобзаря

Дармограя.

Батьку атамане кошовой и друже мой единый! Постриг ты меня в брехуны своим братским письмом и своею искренней писанкой. Я писал тебе, друже мой единый, что уже не смогу в стихах что-либо сделать. И сбрехал. Сбрехал и глазом не моргнул. Правда, я сам думал, что я уже обленился, застыл в неволе, а вижу — нет. Некому только было огня подложить под мое горем недобитое старое сердце. А ты, друже мой, догадался, взял да и подбросил святого огня. Спасибо тебе, друже мой единый. Долго я читал твое письмо, раз десять, если не больше, и дочитался до того, что у меня не только глаза, сердце заплакало, как голодное дитя. А сердце, известно, не дитя, его галушкою не накормишь. Как тут быть? — думаю себе, да вставши раненько, помолился богу, закатал рукава и принялся за этот «Солдатов колодец». Бог помог, и кое-как кончил. Мне и легче стало немного. Не знаю только, понравится ли он тебе, мой друже единый? Ежели понравится, дай хорошему писарю переписать и «Колодец», и «Чернеца», и «Вечер» и пошли старому Щепкину. Пусть на старости читает и не забывает бесталанного кобзаря Тараса Дармограя. Я умышленно приписал «Чернеца» и «Вечер» для сравнения с «Колодцем» ведь «Колодец», видишь, этого года, а «Чернец» и «Вечер» — бог знает, когда написаны. Помолодел ли я за 10 лет в неволе, или постарел, скажи мне, мой брате родной?