Оливия Уэдсли - Ты и я

Тото подняла головку, и Скуик забыла о своей тревоге, стараясь рассеять тревогу Тото.

Она стала мягко уговаривать ее:

— Знаешь, крошка, ведь это все глупости. Мы ничего не знаем о твоей маме. По всей вероятности, она очень скрасит тебе жизнь. Будет тебе подругой. Как часто я думала, что моей маленькой недостает сверстниц. Конечно, сверстницей твоя мама не может быть для тебя, но она молода… Будем надеяться, что ты будешь счастлива с ней, будем надеяться…

Тото крепко стиснула ей руку.

— Скуик, ты сама этому не веришь. Говоришь только, чтобы успокоить меня. Какая бы она ни была, моя мать, — конец моей жизни с дэдди, всему тому хорошему, что было у нас с ним. Я это знаю наверное. Нечего говорить, что я создаю себе всякие ужасы в воображении, что надо подождать. В глубине души я знаю, что все кончено. Я знаю, кажется, с той ночи, когда дэдди уехал, забыв попрощаться со мной; но тогда мне в голову не приходило, что он может снова жениться на моей матери.

Она отпустила руку Скуик и поднялась. Остановилась у зеркала и посмотрела на себя очень усталыми заплаканными глазами.

— Все-таки я была счастлива одиннадцать лет!

Много-много позже Скуик пришло в голову, что это были первые слова, какие она услыхала от "взрослой" Тото.

Прошло ровно шесть недель с того дня, как они встретились вновь, и Карди и Верона обвенчались в Париже.

После того как был выдвинут и отвергнут целый ряд проектов и была послана Тото куча противоречивых телеграмм — о том, чтобы она встретила их в Париже, чтобы ждала в Гамбурге, чтобы ехала в Норвегию, — Верона неожиданно предложила Карди телеграфировать, что они будут в Копенгагене в ближайшее воскресенье.

— Терпеть не могу воскресений, — пояснила она, — проводить их в дороге куда приятнее!

— Разумеется, — согласился Карди. Что бы ни сказала, что бы ни сделала в те дни Верона, у него не был другого ответа. В этом словечке "разумеется" был ключ его душевного состояния, весь смысл жизни.

Он послал Тото кучу распоряжений относительно комнат, цветов, обеда, и Тото добросовестно старалась выполнить его приказания.

"Две больших комнаты окнами на море и кровать-диван…"

— Что это такое? — с недоумением спросила Тото Чарльза и получила в ответ, что так, вероятно, называется кровать без ножек.

— А в Дании они водятся? — осведомилась Тото. Чарльз доказал, что датчане достаточно передовой народ, раздобыв требуемую кровать.

Он делал Тото покупки и тратил много времени, да и денег, — о чем Тото не подозревала, — выполняя все поручения, которые Карди возлагал на Тото своими телеграммами.

О предполагавшемся вторичном браке Карди с его женой Чарльз услыхал впервые в посольстве, где завтракал вместе с Бобби, Темпестом и двумя французами, заявил, что это нелепая идея, и тотчас с болью в сердце и желанием защитить подумал о Тото.

— Думаю, что это правда, Треверс, — и Чарльз понял тогда, что слух имеет под собой основание; вскоре пришло подтверждение.

В тот же вечер он отправился повидать Тото и когда, войдя в комнату, увидел, что она улыбается ему одними губами, угадал, что теперь уже она знает наверное.

Наблюдая за Тото изо дня в день и все больше убеждаясь, насколько она удручена, он чувствовал, что в нем накипает неистовое раздражение против Карди, и от прежнего дружеского расположения не остается и следа.

Он давно уже не заговаривал с Тото о браке, но накануне приезда Карди и Вероны вечером снова просил ее обручиться с ним.

Они стояли у окна одной из комнат того роскошного помещения, которое Тото сняла по распоряжению Карди, и к ним доносилось, как бы ободряя, биение пульса города в летний вечер; улицы кишели людьми, которые радостно расходились по домам или спешили развлечься. Чарльз вспомнил, что как: то, еще до отъезда Карди в Лондон, они также стояли с Тото у окна, и она, обернувшись, заглянула ему в глаза и сказала: "Как хорошо! Солнце и море, и толпы людей, смех и шум движения, — чувствуешь, что живешь! Как я люблю это!"

На этот раз она молчала, и Чарльзу, глядя на нее, вдруг бросилось в глаза, что она стала совсем худенькая и не излучает больше счастья и радости, которыми раньше была пронизана насквозь.

Прилив нежности снес все преграды, и он импульсивно, хотя и неуверенным тоном, сказал:

— Тото, голубка, может быть, вы все-таки согласитесь. Обручитесь со мной… хотя бы чисто формально. Лишь бы я имел право немножко заботиться о вас… присматривать за вами…

Тото взяла его под руку:

— Вы слишком дороги мне, чтобы я могла пойти на это. И… не надо настаивать сегодня, Чарльз, милый! Видите ли, я могла бы, пожалуй, оттого что… да, я, кажется, боюсь немножко. Если когда-нибудь я… мы… если я увижу, что люблю вас… или что вы любите меня… я приду. Но пусть это будет только по любви, а не по другим основаниям…

— Я научил бы вас… — пробормотал Чарльз. Тото крепче сжала ему руку.

— Нет, научить нельзя. В этом-то вся беда. Уж я знаю это. Нельзя научить любить, по крайней мере, такую, как я, нельзя; мы либо любим, либо нет.

У нее задрожали губы, и, заметив это, Чарльз поспешил на помощь и сказал:

— Ну, хорошо, хорошо… Но, может быть, "такую, как вы" можно пригласить пообедать и потанцевать?

Танцуя с ней, он держал ее в своих объятиях, и кровь стучала в висках, захлестывало душу бесконечной нежностью, и томил запах жасмина; хотелось грубо, изо всех сил, прижать Тото к себе и хотелось в то же время устранить с ее пути все, что могло причинить ей хотя бы малейшую боль.

В последнюю минуту он сказал, стоя у дверей отеля и крепко сжимая руки Тото в своих:

— Если позволите, я зайду засвидетельствовать свое почтение в понедельник.

К несчастью, в день приезда Вероны шел дождь. Тото не поехала на вокзал, так как Карди телеграфировал, чтобы она этого не делала: "Мама не любит вокзальных встреч, дорогая", и Тото стояла одна, без Скуик, в большой гостиной и волновалась.

Снаружи монотонно струился дождь; в гостиной было сыро и душно, как всегда бывает летом в комнатах отеля, стоит лишь закрыть окна. "И даже у цветов вид принужденный", — подумала вдруг Тото.

Она принялась поправлять их, слегка раздвигая, но в эту минуту в комнату вошла Верона; Тото вздрогнула, перевернула вазу, и вода полилась на ее бледно-зеленое платье.

Верона негромко засмеялась.

— Сыро на улице, сыро и здесь! — проговорила она своим очаровательным голосом. Смех заглушил поцелуи — по одному на каждую щеку Тото. — Так вот она — Тото!

Гибкая рука в очень длинной белой перчатке отодвинула Тото, чтобы удобнее было ее разглядеть.

— И какая высокая! Когда мы расставались, ты была ростом в два фута, но волосы вились уже тогда. Говорят, это выходит из моды. Нам придется съездить в Париж, чтобы привести себя в должный вид. Карди, где Риверс?