Оливия Уэдсли - Ты и я

— Ник, пойдите сюда — покер! Тото, милочка, спатки — да? Скоро двенадцать.

Тото сказала всем "спокойной ночи". Темпест проводил ее до дверей и, распахивая дверь, спросил:

— Где же все семейство? Нельзя ли мне взглянуть на него?

Он вышел вслед за ней в холл, они прошли вместе в кухню и вытащили Саула, который крепко спал рядом с Ионафаном.

— Давид у себя в конуре, — пояснила Тото Темпесту, — пожалуй, не стоит будить его, как вы думаете?

Темпест согласился с ней. Он стоял с Саулом на руках и смотрел на Тото. Вдруг он сказал:

— Хотите купаться завтра вместе? В полдень?

— Охотно, — ответила Тото, слегка краснея.

— Подписано, как сказал бы Треверс!

Имя Треверса упомянуто было намеренно, но Темпесту не хотелось разбираться в основаниях, побудивших его к этому.

Однако Тото не обратила внимания на его ход и только повторила: "Охотно".

Темпест вернулся в гостиную, играл в покер и проиграл пятьдесят фунтов.

Он отклонил предложение Чарльза подвезти его в город и отправился пешком вдоль берега.

Когда он открыл калитку сада Гревиллей, какая-то фигура отскочила в сторону; он быстро протянул руку и схватил… Тото. Она возвращалась после купанья.

Она заговорила, задыхаясь:

— Я рада, что это вы. Я думала — полисмен. Вода такая теплая, и так красиво играют лунные блики на волнах. Вы меня не выдадите, нет?

— Нет, но смотрите не простудитесь.

— О нет. Я сняла купальный костюм, а халатик был совсем сухой и… и я принесла с собой ночную рубашку.

— Вы полагаете, что ночная рубашка — хорошее средство защиты от холодного предрассветного ветра? — осведомился Темпест. — Ведь через полчаса начнет светать.

— Да, я знаю. Как тихо всегда в такое время, перед зарей. Кажется, слышно, как бьется сердце земли. Есть что-то — не знаю, как сказать, — что-то трогательное в этих часах. Не так остро ощущаешь то, что причиняет боль. Будто тишина немножко залечивает…

— А что у вас болит? — спросил, понизив голос, Темпест; он продолжал держать Тото за руку, хотя уже не сжимал ее.

— Ничего, — ответила она не очень уверенно и чуть сжала его руку. — Дайте мне папироску, и я сейчас уйду.

— Побудьте со мной это время до зари, — сказал Темпест. Он достал папиросы, они закурили и уселись рядом на ступеньках деревянной лесенки, спускавшейся на берег.

Было время отлива; море серебристо-синей полосой мерцало вдали; волны плескались лениво, дремотно.

Тото и Ник сидели молча; вокруг носился запах шиповника, где-то вблизи, в кустах встрепенулась птичка и зашелестели листья.

Первым заговорил Темпест, заговорил очень мягко:

— Знаете, ведь я почти два месяца не видел вас.

— Разве? — спросила Тото. — А мне кажется, что с тех пор прошла целая вечность. Ведь это было до возвращения Карди, да?

Темпест сказал банальную фразу, то, что говорит каждый в известных случаях, в момент романтического настроения; говорятся эти вещи под влиянием минуты и только для данной минуты имеют значение. За первой фразой должно было следовать: "Вам недоставало меня?"

Но что-то в голосе Тото, какая-то растерянность в ней самой заставили его совершенно забыть о себе и спросить:

— Что, в чем дело? Что у вас не ладится?

И из предрассветной мглы донесся к нему голос Тото, дрожащий, едва слышный голосок:

— Я — о Скуик. Скуик уезжает завтра. И я не могу примириться с этим. Будто все беды мира вдруг свалились на меня. И не потому, что мне будет трудно, не потому, что я буду одна, потому, что Скуик такая беспомощная и уже немолодая, и никому она по-настоящему не будет нужна; все будут помыкать ею, Бог знает, как обращаться. Карди проигрывает то, во что обходится Скуик, в покер; Верона тратит на духи, перчатки, цветы, а все-таки Скуик отсылают, и ей приходится начинать все сызнова. Я видела, как она плакала; когда она плачет, глаза у нее бывают красные-красные. О, я не умею выразить, наверно, но это так жестоко, так жестоко! Я представляю себе Скуик на железнодорожных станциях, переполненных народом, где все ее толкают, впихивают, измученную, в вагон в последний момент… Есть люди, когда они стареют, на них начинают смотреть как на узел — не замечают их, суют куда попало. А я знаю, какая Скуик на самом деле, какая она добрая, нежная, я знаю все ее маленькие привычки и предрассудки, ее романтизм. Знал все это и дэдди, да позабыл. А Верона находит ее скучной, говорит, что это лишний расход. И вот — Скуик уходит. Я не могу спать сегодня — в соседней с ней комнате — не могу! Она уложила все свои вещички; все упаковано в такие забавные смешные мешки, шляпную коробку вроде кастрюли… Ведь, когда думаешь о человеке, больше всего ранят всякие мелочи, касающиеся его, правда? Я боюсь, что теперь Скуик не будет уже пить кофе каждый день в одиннадцать часов, а она как-то сказала мне, что очень любит кофе, но раньше не могла себе позволить, это было для нее слишком большой роскошью… Она… она просила, чтобы ее оставили… Я уговорила ее. И я просила Верону…

Она оборвала, потом снова заговорила, уже немного окрепшим голосом:

— Мне надо идти! Видите, как посветлело небо! И цветы уже отчетливо видны.

Ник отчетливо видел слезы на ее ресницах. Вдруг они сорвались с ресниц и потекли по щекам. Она попыталась смахнуть их рукой, прошептала:

— Мне так совестно… — и, отвернувшись, побежала вверх по лестнице.

На третьей ступеньке она споткнулась, и Ник подхватил ее.

Она откинулась назад, подняв к нему залитое слезами лицо, и Ник чувствовал у себя на груди тяжесть ее гибкого тела.

Его рука лежала у нее на сердце.

Он слышал прерывистое дыхание Тото, видел полуоткрытые губы, обращенные к нему с вопросом глаза.

Он мягко оттолкнул ее и проговорил пересохшими губами:

— Итак, завтра в полдень.

Тото смотрела на него теперь, стоя ступенькой выше; даже при этом бледном освещении он видел, что щеки ее пылают.

— Да, — шепнула она.

Руки их встретились, и казалось, что в этом пожатии, которое осталось навсегда памятным им обоим, они обменялись какими-то дарами, открыли друг другу тайну.

Утро для того, кажется, и существует, чтобы получать письма, которые получать не хочется, вспоминать обязательства, которые выполнять нет охоты, пересматривать намеченные планы.

Голос Риверс, горничной Вероны, сообщил Темпесту по телефону, что "мисс Гревилль сожалеет, но не может купаться с ним в полдень, так как едет на вокзал провожать фрау Майер".

— Благодарю, — ответил Темпест, отнюдь не чувствуя благодарности.

Он не знал, что с собой делать, рвал и метал, злился на самого себя; в довершение всего пошел дождь, мелкий упорный дождь, зарядивший, очевидно, на весь день. Он не выносил дождя, разве в деревне; там он даже любил его, любил запах полей, упругость влажной земли под ногами, сырые и зеленые тона кругом.