Оливия Уэдсли - Ты и я

Варвик приподнял его, положил его голову к себе на плечо, мягко позвал:

— Гревилль… Гревилль…

Карди так и не заговорил. Только дрогнули веки — и он затих. Пуля попала ему прямо в сердце.

В полном молчании доктора подняли его и понесли к большому закрытому автомобилю Рагоса.

Рагос направился пешком в отель. Из сада он через террасу прошел в комнаты Карди.

Он был бледен, но прекрасно владел собой.

— Вы отплываете сейчас на вашей яхте? — спросил он Варвика. — Я же уезжаю через полчаса автомобилем в Пауло. Никакие неприятности, никакие осложнения нам не грозят. Все это было улажено заранее. Доктора выдадут удостоверение о скоропостижной смерти — от разрыва сердца.

Он остановился, внимательно всмотрелся в Варвика, хотел что-то сказать, но, видимо, раздумал; подошел к кровати Карди и, перекрестившись, опустился на колени и закрыл лицо руками.

Раздался стук в дверь — негромкий, но отчетливый и настойчивый.

— Ступайте на яхту, — шепнул Рагос Варвику и почти вытолкнул его в сад.

А сам подошел к другой двери и открыл ее. В дверях стояла Верона.

— Вернитесь к себе в комнату и не выходите оттуда, — шепнул Рагос. — В полдень вызовите из вашего консульства мистера Керсона. К сожалению, должен вам сказать, что ваш муж скончался от разрыва сердца… Нет, нет, идите к себе, идите, говорю вам…

Он отнес ее в ее спальню, положил на кровать и позвонил Риверс.

В ожидании ее прихода он, стоя подле кровати Вероны, держал ее руки в своих и все время повторял:

— Вы должны молчать, должны молчать… в собственных интересах, понимаете?

Риверс пришла заспанная и растрепанная.

— У вашего хозяина сердечный припадок, — спокойно сказал ей Рагос, — позаботьтесь о вашей госпоже, при больном два доктора.

Он вернулся к своему автомобилю, сел и уехал. В течение дня он дважды телефонировал. "Все идет гладко", — отвечал ему Перетц.

Несколько дней спустя в одном из лондонских клубов кто-то сказал, прочитав в "Таймсе" заметку о похоронах:

— Умер Теренций Гревилль — последний в роде, клянусь Юпитером. Разрыв сердца — бедняга! Да еще в Рио! Обидно умереть не дома — как вы полагаете?

Тот, к кому он обращался, рассеянно кивнул головой, затем бросил циничным тоном:

— Любопытно знать, за кого теперь выйдет его жена? Если она уже не вышла — как вы думаете, а?

"Обезьяна" была, как и следовало ожидать, разукрашена обезьянками, одетыми и раздетыми, то в голубых с розовым курточках или в юбочках вроде коломбиновской, то в первобытном виде — как нарисовал их игрушечных дел мастер — без фиговых листков и уборов.

Играл венгерский оркестр, теснившийся на крошечной эстраде в конце длинной, черной с желтым комнаты. Шары электрических лампочек, изображающие кокосовые орехи, коричневые с зеленым, давали странный свет; освещение дополнял багровый глаз чучела гориллы, которая держала на вытянутых лапах поднос с расставленными на нем "специальными" закусками ресторана — икрой, омарами и сушеным мясом. На каждом столике стояла бутылка с шампанским. С этого посетители начинали, а затем продолжали вплоть до того момента, когда, по мнению кельнера, это становилась рискованным по состоянию их пульса.

Уэбба и Рейна с их спутницами радостно встретил Ганс, маленький, кругленький человек, очень чистенький и усиленно улыбавшийся. Очевидно, молодые люди были постоянными гостями ресторана.

Небольшой зал был буквально битком набит; столик стоял к столику; ужинавшие за одним столом спинами касались ужинавших за другим, толкали друг друга. На небольшом пространстве в каких-нибудь десять квадратных футов танцевали пар двадцать.

У Тото не было другого вечернего платья, кроме черного, и в толпе женщин и девушек, одетых с шиком вполне определенного пошиба, она, конечно, привлекала общее внимание.

Без всяких драгоценностей, вся в черном, она затмевала обладательниц жемчужных ожерелий, на которых были туалеты — последние creations Бакста.

— Скажи мне по правде, кто она такая, и я дам тебе пять долларов, клянусь, — умолял Рейн Фари. — Ну же, Фари, будь милашкой. Зачем скрывать от меня?

— Сами видите, что она такое! — упрямо твердила Фари. — Только такой недотепа, как вы, может задавать такие вопросы. Будто не видно сразу, что она порядочная?

— Ну, головы бы я не прозакладывал! — взволнованно возразил Рейн. — Откуда она приехала, Фари? С кем?

— О, как вы мне надоели! — не выдержала Фари. — Большой вы медведь! Я уже сказала все, что я знаю сама. Напились и в толк ничего не возьмете. Тото настоящая дама, глупый, и фрау Майер была ее гувернанткой!

— Ну, еще бы! А ты — дочь пастора и приехала сюда ходить за больными! Так я и поверил!

Тото Уэбб, которого звали, видимо, Адриан — по крайней мере, так Тото называла его — вернулись к столику, и все выпили еще шампанского, — все, кроме Тот, которая сказала, огорченно и любезно:

— О, как жаль! Я никогда не предполагала, что вы закажете для меня шампанское. Вы не сердитесь, но я его не выношу. По-моему, оно немножко напоминает магнезию — так же шипит.

Уэбб смотрел на нее взглядом погибающего от любви человека. Он пришел, наконец, к заключению, что Рейн не прав, что его собственные предположения неверны, что Фари — лишь случайный эпизод в жизни Тото, что Тото ничего не подозревает и Скуик — то самое, что говорит о ней Тото. Он собирался с духом, чтобы сделать Тото предложение.

Рейн ушел танцевать с Фари, если это можно было назвать танцами: шаг вперед, два назад и снова. Адриан и Тото остались у столика вдвоем.

— Тот, — неуверенно начал Адриан и вдруг заметил, что она не слушает его, а смотрит на соседний столик, который Ганс спешно прибирает, освобождая место для двух новых гостей — очень высокого мужчины и другого, помоложе.

Высокий мужчина был Доминик Темпест.

— В чем дело? — тревожно спросил Адриан Тото. — Вам дурно? Это от жары? Выпейте чего-нибудь, хоть глоточек, право, выпейте.

Но Тото — не слышала: она все смотрела в одном направлении.

И Темпест медленно обернулся и встретился с ней глазами. Кровь прихлынула к бледным щечкам То-то, будто два маленьких красных флажка взвились, приветствуя Темпеста, который с трудом пробирался к ней через толпу. Наконец, вот он, перед нею!..

— Тото!

— Ник!

Она забыла, что раньше называла его иначе, она улыбалась ему и глазами, и ртом — вся воплощенная радость, откровенная и непосредственная.

— О, вы! Когда вы приехали? Видели кого-нибудь? Карди или Верону? Я здесь у Скуик, в ее маленькой квартирке. Были вы в Париже?

Ник, улыбаясь, покачал головой. Не мог же он сказать Тото что он не поехал в Париж, так как сознавал, что должен уйти с ее пути. Но о том, что она в Вене, он не подозревал, не представлял себе даже такой возможности, — и вот она тут, рядом, в своем "взрослом" черном платье, цветок юности, больше чем когда-либо — такая нежная, такая беленькая и милая…