Йоханнес Йенсен - Мифы

Однажды утром я иду на Западное кладбище и обозреваю его. Здесь находится один из красивейших наших парков. Он расположен выше, чем парки внутри города, растет более вольно; быстро поднимаются молодые деревца, обдуваемые морским ветром, и крона их становится все гуще. Тайной веет от могил под бескрайним синим небом, сияет солнце, слышен отдаленный шепот листвы. Дорожки после ночного ливня напоминают всемирный потоп в миниатюре; повсюду видны следы дождевых червей, которые в эту пору по ночам совершают великие переселения.

Здесь полно соловьев, которые зовут и манят друг друга в эти солнечные утренние часы, а деревья дышат прохладой и, кажется, становятся все зеленее с каждым часом. Соловьи напоминают мне о тропиках, где они слышны постоянно. В их звонких, как ксилофон, трелях — отзвук экзотики; чудится, будто поблизости колышутся пальмы и банановые деревья, а в воздухе разлит запах камфары. Соловья я впервые услышал в тропиках, и он никогда не станет для меня датской птицей. Мне гораздо ближе черный дрозд. Любопытно наблюдать эту черную птицу, глядящую на вас с одного из надгробий, куда она уселась, чтобы пропеть свою нехитрую песнь. Что известно ей? Что мы сами подразумеваем под своими символами?

Вот стоит высокий стройный тополь, подрагивая всей своей редкой просвечивающей кроной, состоящей из крошечных, отливающих медью листиков, которые трепещут и качаются на ветках под легким бризом. Все это тонкое светлое деревце слито воедино с небом, солнцем, ветром — и послушайте, как оно говорит! Оно качает головой, шепчет что-то, толкует само с собой, такое трепетно-молодое и одновременно такое древнее!

А вон там всего лишь осина, но и она воспринимается мной как символ. До чего оно северное, это дерево, и как я люблю его! Оно — воплощение нежного детства и одновременно немощной, трясущей головой старости. В нем — отзвук минувших времен, великих переселений, вечной тоски по родине. Я не знаю, жив ли я еще или уже умер, душа моя слита с шепотом, трепетом качающейся осиновой листвы, с синевой неба, с беспокойными ветрами Балтики.

В этом светлом деревце я ощущаю темперамент. Оно напоминает мне женщину севера. Ведь и ее облик также сплетается с красками северной природы — белой и красной. У нее светлые волосы и голубые глаза, напоминающие кусочки неба. Так сливается она с весной в шведских лесах, в норвежских цветущих долинах, в Зеландии. Ее образ как белые ночи — вечная отстраненность и обаяние любви.

К ней сватается ветер — и послушайте, как она смеется в ответ, как он шепчет что-то, как тревога сливается воедино с нежностью.

Так влюблен скиталец ветер в деревце, которое тянется вверх и расцветает, уйдя корнями глубоко в землю.

В эту пору по всей Северной Европе растет и зеленится рожь. Повсюду, куда ни кинешь взгляд, можно видеть обширные колышущиеся поля до самого горизонта, и мы знаем, что за горизонтом они таким же образом простираются дальше. А если едешь поездом, то неизменной особенностью любого ландшафта за окном остаются ржаные поля, и весь день час за часом видишь лишь иссиня-зеленые живые поля ржи. Они заполонили земное пространство. Таким же образом колышутся они миля за милей в больших поместьях Мекленбурга и в глубине России. Дания — сплошная тучная ржаная нива; волнами ходит рожь в изумрудно-зеленых степях вблизи Упсалы, а в Норвегии рожь колышется повсюду, от долин на юге до края полуночного солнца.

Рожь растет в пору белых ночей. Теперь, когда пишутся эти строки, рожь стоит во всем своем летнем великолепии, все еще зеленая, поскрипывающая при росте, густая, как шкура молодого животного. Ветер пробегает по ней, клоня каждый стебелек, колос колеблется, раскачивается одновременно с другими непомерно разбухшими колосьями, стоящими рядом, и все вместе они образуют волну, отчего поле начинает напоминать бурную, неспокойную морскую поверхность. А до чего роскошно ржаное поле вблизи! У края межи стебли его мечутся, волнуемые ветром, и точно стремятся дошвырнуть до неба свою зеленую юность, усеять его колосьями. Но отраднее всего смотреть на рожь, колышущуюся вдали, на дальней ниве, где волны видятся едва заметной рябью, медленно движущейся вверх по склону.

На краю ржи, зеленеющей, словно гигантский обломок стекла, пестреющей тысячами стеблей, пробиваются похожие на синие искорки васильки; в глубине ржаного поля, в его зеленом полумраке тропических джунглей видны пригожие красные куколи, а у корней ржаных стебельков, но на воле, вдоль межи, растет мак, и в безветрии едва заметно трепещут пламя лепестков и обугленный зев. Какой это девственный лес для полевой мыши, которая спозаранку отправляется на промысел и шмыгает среди мириад головокружительно высоких хрустально-зеленых стволов! А муравьи, которым здесь недолго и заблудиться!

Крепкая, зеленая стоит теперь рожь в лучшей своей поре. Она ходит волнами, ласточки реют над ней по ветру и против ветра, быстрые, как колибри, и щебет их — как движение секундной стрелки таинственных часов дня. Шмель на живой изгороди не спеша перебирается с цветка на цветок. Чудится, то ли солнце благоухает, то ли тишина; ни с чем не сравнимый, прогретый солнцем аромат пропитывает всю эту безмолвную ширь, весь этот ветреный день. Это сухой аромат ржи. Какое синее небо! Не знаю отчего, но когда я гляжу на колышущуюся вдалеке рожь, когда я вижу эти легкие волнистые ряды, которые, как бы догоняя друг друга, движутся к горизонту далеко и так медленно, словно они вот-вот остановятся, мне представляется, что это движется само время. Такова поступь лета.

Далекие ряды волн напоминают мне острова Южных морей, где длинные параллельные валы Тихого океана накатываются на коралловый риф; на первый взгляд, они почти неподвижны. Невольно мне вспоминаются окаменелые обломки, миллионы лет пролежавшие на дне моря, в которых морская волна запечатлена такой же живой, как сегодня волны ржи на поле! И то же ощущение вечности охватывает меня при виде волнующегося ржаного поля.

И все же рожь не может бесконечно зелениться. В один из этих прекрасных дней она начинает цвести. В погожий день, при умеренном солнце и ветре, нива начинает куриться и благоухать, как райский сон, чем-то вызревающим, горячим, это начинается безумный гон пыльцы. После того как все это будет позади, рожь успокоится, она утратит свою прозрачную, нежную зеленость, и тогда начнется вызревание зерна.

Поразительное это зрелище — цветение ржи; оно поистине достойно удивления! Бесчисленное, несметное количество пыльцы расточается при этом — миллиарды и миллиарды.

Это одновременное взрывообразное опыление представляется мне колоссальной микроскопической эстафетой, при которой крутящаяся вихрем многочисленная пыльца неизбежно ударяется о пыльники других колосьев, они при этом лопаются, и летучие их зародыши присоединяются к остальному полчищу. Это гигантское поветрие, этот шелест в мгновение ока распространяется по всему полю; повсеместно стук и высвобождение, полет, треск соседнего пыльника, и вот уже вся нива курится пожаром оплодотворения. И теперь самое главное — как можно дальше уйти от своего, материнского колоса к наиболее отдаленному и чужому; таков слепой закон в мире растений, впрочем, не столь уж чуждый и человеческой среде. Как только пыльца перестает кружиться, колос начинает наливаться зерном; теперь хлеба будут вызревать и желтеть. Однако многое еще может случиться до того, как хлебное поле выполнит свое предназначение.