Андрей Упит - Убийца роз

Сейчас ему надо идти к графине Франческе, в малую столовую, и вместе с другими слугами и служанками ждать, когда та выйдет выпить свою утреннюю чашку кофе. Надо проверить, все ли растения возле стеклянной стены на своем месте и в порядке ли букеты, которые должны каждое утро благоухать на столе. Ему пришлось усвоить причудливый вкус графини Франчески до мелочей, считаться с самыми капризными ее прихотями. И столь преуспел в этом, что, кажется, без него уже не могут обойтись.

Но в малой столовой сегодня никого нет. Это обычно бывает в тех случаях, когда графиня Франческа желает пить кофе прямо в спальной или вообще до обеда валяться в постели. А ее желание — закон. Ее прихоти определяют порядок дворцовой жизни. Все эти десятки ливрей и фантастических облачений — ее рабы, обязанность которых — угождать и исполнять.

Делать ему здесь нечего. Только осмотреть цветы и стоять в качестве декорации рядом с ними. Он и стоит, стиснув губы и прислушиваясь к тому, что происходит за закрытой дверью.

Уже встала. Это слышно по обрывистым приказаниям, по тихим, торопливым шагам камеристки, по щелканью кнопок и застежек и звяканью флаконов.

Шуршит за дверью платье. Он знает, как оно шуршит и как облегает ее холеное тело. Знает больше, чем положено знать слуге и рабу… Но вот уже третий день, как ему приходится стоять за дверью и ждать — позовут или прогонят. Как собаку, которая надоела или стала ненадобна…

В двери появляется старшая камеристка. Уже третий день, как эта молодая представительная дама бросает на него небрежный, презрительный взгляд. Потом исчезает и слышен разговор.

— Господин Аршалык ждет.

— Аршалык? Может идти.

Но он все же не решается уйти, прежде чем не отпустят. Дама открывает дверь пошире.

— Графине вы не понадобитесь. Можете идти.

Следует церемонно поклониться и удалиться. Чувство у него именно такое, как у собаки, которую прогнали от дверей.

Почему бы не дать указание управляющему, не выплатить жалованье и не уволить совсем? Вчера и позавчера еще казалось, что из опасения — а вдруг он проболтается? — вынуждена сносить. Но сейчас вспоминаются давно слышанные невероятные рассказы о том, что выделывают эти аристократы, и становится ясно, что никакого опасения тут нет. Эта вельможная знать с их богатством и властью стоит выше мнений своего окружения. Для них никакие приличия и мораль неписаны. Может быть, у нее еще какие-нибудь виды на него… Ну, кто он здесь такой? Лакей, шут — такой же, как и все…

Франк Аршалык скидывает ненавистный лакейский костюм и надевает свою рабочую одежду. Потом выходит за ворота, на людской двор, где приводят в порядок автомобили и конюхи ходят с ведрами, щетками и тряпками. Возвращается к своим розам и без всякой цели бродит, словно что-то осматривая или наблюдая.

После обеда он замечает, что у дворца графиня Франческа отделяется от баронессы Пикар и по платановой аллее медленно идет в его сторону. Она в гладком темном платье, с тонкой палочкой, слоновой кости в руке. Временами, играя, она бьет ею но округлому, упрямому листу и, прищурившись, следит, как тот трепещет в воздухе. Кастор, как всегда грузный и усталый, следует за нею по пятам. Пес ленив и глуп, слушает только ее одну.

Франк Аршалык стоит на самой середине аллеи. Но она как будто не замечает ни его, ни его приветствия. Небрежно сворачивает налево, и каждая черточка ее лица говорит о том, как отлично выспалась она в эту ночь. Идет она, слегка покачиваясь, помахивая палочкой, держа ее обеими руками. Каждое мельчайшее движение взвешено, отрепетировано и отшлифовано. Но все это внешнее кокетство только еще больше подчеркивает ее природную красоту и привлекательность. Франку Аршалыку кажется, она сродни тем розам, которые он выращивает в своей оранжерее, которым с помощью искусственного освещения и химикалий придает невиданную, экзотическую окраску… Впереди Кастор, затем он — так и следуют они за своей повелительницей.

Графиня Франческа садится на скамью. Каждый может понять, что пришла она сюда не ради роз. Глаза ее равнодушно скользят по цветочным группам, нигде не задерживаясь. Потом, словно впервые заметив его, на миг останавливаются на садовнике. Высокомерный, равнодушный взгляд — как будто лезвием полоснули. Какой-то миг — и тут же взгляд перебегает на пса. И снова на него. Он понимает: сравнивает их. Белые пятнышки выступают у него на висках и на скулах. Он уже хочет повернуться и уйти. Но она говорит:

— Господин Аршалык. Вы со мной сегодня еще не здоровались.

— Вы ошибаетесь. Только что, в аллее…

— Ах так. Тогда я не заметила. Простите.

Он чувствует в каждом слове насмешку. Его унижают, его терзают. Попирают ногой…

И действительно, точно угадав его мысли, она слегка вытягивает ногу и, приминая веточку за веточкой, втаптывает в землю великолепный белоснежный цветок.

— Вы не находите, что этот ряд, взятый сам по себе, производит комическое впечатление. Как будто человек, вырастивший их. хотел этим похвастать.

— Раньше вам так не казалось…

— Да, раньше мне так не казалось.

Цветок уже в земле, и нога безжалостно вминает его. А когда ему снова разрешают распрямиться, там остается только бесформенный комок, весь в песке. Несколько беспомощных листочков отрываются и опадают один за другим.

Франк Аршалык изо всех сил стискивает зубы, чтобы не закричать.

Дотянувшись, она белой палочкой колотит по лилипутьих размеров карминному цветку — самому красивому, который когда-либо распускался в саду.

— Ваш вкус, господин Аршалык, не столь уж безупречен.

Как это часто бывает с человеком, волнение и боль которого достигают предела, голова его вдруг проясняется. Наступает удивительное, полное отчаяния и безграничной ненависти спокойствие. Огрызнуться, ужалить по возможности глубже и больнее. Он смотрит ей прямо в глаза.

— И мне так начинает казаться, графиня.

Ага, ужалил! Темные брови вздрагивают. Но она умеет владеть собой. И это тоже врожденное и отшлифованное.

Белая палочка переворачивается толстым концом. Потом широкий взмах — и она падает среди желтых роз. В середке, в самой гуще.

Она поднимает гордые глаза на садовника и с минуту ждет. Пес поднимается на ноги и флегматично ждет приказания принести. Но она смотрит на садовника.

— Принесите!

Всем усилием воли он не может удержать дрожь, пробежавшую до самых кончиков пальцев.

— Прошу прощения. Но я всего лишь садовник.

Она встает. Глаза горят, лицо еще бледнее. Одна рука опирается о перила скамьи, другая гневно вытягивается.

— Кастор!

И огромное, грузное существо тяжелыми скачками кидается к нужному ряду роз, к желтой группе. Шипы вонзаются в кожу. Пес злится, фыркает и лает, продирается всей грудью, падает на брюхо, ползет по мягким стеблям, хватает их зубами и расшвыривает лапами. Изрыл все вдоль и поперек, пока добрался. А когда выскакивает, позади его остается страшное, истерзанное, примятое и вытоптанное лежбище. И это как раз та группа, возле которой она чаще всего задерживалась, перебирая бутоны и прижимая их к губам.