О. Генри - Собрание сочинений в пяти томах. Том 5

— Кто-нибудь должен удостоверить, — сказал кассир, — что ваше имя действительно Генри Б. Саундерс.

— Но я никого в Хаустоне не знаю, — сказал незнакомец. — Вот целая пачка писем, ко мне адресованных, и телеграмма от моей фирмы, и мои визитные карточки. Разве они не могут служить достаточным доказательством?

— Сожалею, — сказал кассир, — но хотя я нисколько не сомневаюсь, что вы именно нужное лицо, однако наши правила требуют лучших доказательств.

Человек расстегнул жилет и показал инициалы «Г. Б. С.» на сорочке.

— Это сойдет? — спросил он.

Кассир покачал головой.

— У вас могут быть письма Генри Б. Саундерса, и его бумаги, и даже его сорочка, и все-таки вы можете не быть им. Нам приходится проявлять максимальную осторожность.

Незнакомец распахнул сорочку и показал огромный горчичник, покрывающий почти всю его грудь.

— Вот, — вскричал он, — если бы я не был Генри Б. Саундерсом, я, по-вашему, носил бы по всему телу его горчичники? По-вашему, я согласился бы покрывать себя всего волдырями, чтобы изображать какое-либо лицо? Гоните сюда монету, мне некогда валять дольше дурака!

Кассир поколебался, но потом выложил деньги. Когда незнакомец ушел, чиновник мягко потер себе подбородок и пробормотал:

— Эти горчичники могли быть в конце концов и чужими, но, без всякого сомнения, все в порядке. Он — он.

Юноша держал в руке круглое, румяное, до приторности сладкое яблоко.

— Съешь его, — сказал Дух. — Это — яблоко Жизни.

— Я не хочу его, — сказал юноша и отбросил яблоко далеко от себя. — Я хочу успеха. Я хочу славы, богатства, власти и знания.

— Тогда идем, — сказал Дух.

Они пошли рука об руку по крутым каменистым тропинкам. Солнце жгло, мочил дождь, окутывали горные туманы, и снег падал, такой прекрасный и предательски мягкий, скрывая тропу, по которой они карабкались вверх. Быстро летело время, и золотые кудри юноши приняли белую окраску снега. Его стан согнулся от вечного карабканья вверх, рука его ослабела, и голос стал высоким и дрожащим.

Дух не изменился, и на его лице была непроницаемая улыбка мудрости.

Они достигли наконец высочайшей вершины. Старик, который некогда был юношей, сказал, обращаясь к Духу:

— Дай мне яблоко Успеха. Я взошел на вершины, на которых оно растет, и оно принадлежит мне. Но поторопись, потому что странная мгла заволакивает мои глаза.

Дух протянул ему яблоко — круглое, румяное, прекрасное на вид.

Старик откусил от него и увидел, что оно сгнило внутри и обратилось в пыль.

— Что это? — спросил он.

— Это было когда-то яблоком Жизни, — сказал Дух. — Теперь это яблоко Успеха.

— Вы бы лучше подвинули кресло немного назад, — сказал старожил. — Я видел, как один из Джудкинсов только что вошел в редакцию газеты с ружьем в руке, и возможно, что будет маленькая перестрелка.

Репортер, собиравший в это время в городе кое-какие сведения для большого издания, быстро укрылся вместе со своим креслом за колонной и спросил о причинах такого возбуждения страстей.

— Это старая война, длящаяся уже несколько лет, — сказал старожил, — между редактором и семейством Джудкинсов. Приблизительно раз в два месяца они палят друг в дружку. Нет человека в окрестности, который не знал бы этой истории. Вот откуда это пошло. Джудкинсы живут в другом городе, и однажды хорошенькая барышня из их семейства приехала сюда погостить у некой миссис Браун. Миссис Браун дала бал — как в самом высшем свете! — чтобы показать свою гостью молодым людям города. Один из них влюбился в барышню и послал маленькое стихотвореньице в нашу газету «Наблюдатель». Вот как оно читалось:

Это-то стихотвореньице и послужило поводом к войне!

— Не вижу ничего плохого в этом стихотворении, — сказал репортер. — Оно довольно коряво, но не содержит в себе ничего оскорбительного!

— Ну, — сказал старожил, — само по себе стихотвореньице в том виде, как его написал автор, было в полном порядке. Беда началась в редакции. После того как его получили, первой, кому оно попалось на глаза, была заведующая отделом «В городе и в свете». Это — старая дева, и она нашла «царственные плечи» нескромностью и вычеркнула всю вторую строку. Затем заведующий объявлениями перенюхал, по обыкновению, всю корреспонденцию, полученную на имя редактора, и увидел это стихотвореньице. В номере должно было как раз идти объявление о том, что каждая дама может легко и навсегда стать блондинкой, и он нашел, что одобрительный отзыв о шевелюре иного цвета едва ли уместен. И он выбросил четвертую строку.

Затем заявилась жена редактора, чтобы проверить, нет ли среди его писем квадратных надушенных конвертов, и пробежала стихотворение. Она сама была на балу у миссис Браун и, когда она прочла строку, где мисс Джудкинс определялась как «вся — воплощение экстаза», то вздернула нос и выцарапала строку прочь.

Наконец, взял стихотворение в руки сам редактор. Он лично заинтересован в нашей новой электрической сети, и его синий карандаш быстро вцепился в строку: «Под яркими лучами газа». Позже зашел человек из типографии, схватил груду материала, в том числе и это стихотвореньице. Вы знаете, на что способна типография, если только ей представится случай, так что вот в каком виде стихотворение появилось в газете:

— Ну и, — закончил старожил, — Джудкинсы взбесились!

Они говорили о силе убеждения великих ораторов, и каждый имел что сказать в защиту своего фаворита.

Вояжер готов был выставить мировым чемпионом в ораторском искусстве Бурка Кокрэна, молодой адвокат полагал самым убедительным говоруном сладкого Ингерсолла, а страховой агент поддерживал кандидатуру магнетического В. К. П. Брекенбриджа.

— Они все болтают немного, — сказал старый скотопромышленник, пыхтевший своей трубкой и прислушивавшийся к разговору, — но ни один из них и в подметки не годится Реду Конлину, который орудовал скотом под Сэнтоном в восьмидесятом. Знали когда-нибудь Реда?

Никто из присутствующих не имел этой чести.

— Ред Конлин был прирожденный оратор. Он не был перегружен науками, но слова из него текли так же легко и свободно, как виски из полного бочонка через новый кран. Он был вечно в прекрасном настроении, улыбался до ушей, и если просил передать ему хлеба, так делал это, как будто защищал свою жизнь. Он был-таки человеком с даром речи, и этот дар никогда не изменял ему.