Альфонс Доде - Письма к отсутствующему

Вообрази, как ошеломлены были несчастные зверушки, когда две-три сотни загонщиков в засаленных фуражках явились в одно прекрасное утро и стали топтать их ковры из розового вереска, вспугивать выводки, опрокидывать загородки, перекликаться с поляны на поляну на каком-то варварском языке, когда в таинственных чащах, где г-жа де Помпадур [27] Маркиза де Помпадур (1721–1764) с ранних лет мечтала стать фавориткой короля. Поселившись с мужем в замке Этьоль, близ Сенарского леса, где часто охотился король, она ловко подстроила встречу с ним на одной из аллей и вскоре стала фавориткой Людовика. выслеживала, когда же проедет Людовик XV, заблестели шашки и островерхие каски саксонских офицеров. Напрасно косули пытались бежать, напрасно перепуганные зайцы поднимали вверх свои дрожащие маленькие лапки и кричали: «Да здравствует его королевское величество принц Саксонский!» Жестокий саксонец ничего не желал слышать, и несколько дней подряд продолжалось избиение. Сейчас уже все кончено, и Большой и Малый Сенар опустошены. Остались только сойки и белки, которых верноподданные короля Вильгельма не осмелились тронуть, потому что черно-белые сойки носят наряд государственных цветов Пруссии, а беличий мех имеет тот самый золотисто-рыжий оттенок, что так мил г-ну Бисмарку.

Я узнал все эти подробности от папаши Лалуэ, лесника из департамента Сены-и-Уазы, которого ты, верно, не раз видал у нас в деревне: у него певучий выговор, хитрый вид и мигающие щелочки вместо глаз на лице цвета глиняной маски. Этот малый был таким ревностным служакой, он так часто произносил по всякому поводу заклинание, начертанное пятью огненными каббалистическими знаками на его медной нагрудной бляхе, что соседи в деревне прозвали его папашей Лалуэ, ибо именно так жители Сены-и-Уазы произносят слово «Ла Луа» — «закон». Когда в сентябре месяце мы заперлись в Париже, старина Лалуэ зарыл в землю свой скарб, отправил подальше свое семейство, а сам остался ждать пруссаков.

— Я-то свой лес знаю!.. — говорил он, потрясая карабином. — Пусть только сунутся!

На этом мы расстались… Я все-таки за него беспокоился. В эту тяжелую зиму я часто думал о том, что бедняга один в лесу, защищенный от холода холщовой блузой с бляхой на груди, вынужден питаться корнями. От одной мысли об этом у меня мурашки пробегали по коже.

Вчера утром он пришел ко мне свежий, веселый, пополневший, в отличном новом сюртуке, все с той же знаменитой нагрудной бляхой, сверкавшей, как таз цырюльника. Что он делал все это время? Я не отважился его спросить, но, судя по его виду, жилось ему ненлохо… Молодец папаша Лалуэ! Он так хорошо знает свой лес! Это он, верно, водил туда гулять принца Саксонского.

Может быть, это дурная мысль, но я знаю своих крестьян, знаю, на что они способны. Доблестный Эжен Леру, художник (он был ранен в одной из первых наших вылазок и некоторое время находился на излечении у виноделов в оосе), передал нам как-то один разговор, который как нельзя лучше живописует эту породу людей. Те, у кого он стоял, не могли понять, почему он пошел воевать, если никто его к этому не принуждал.

— Вы что, бывший военный? — спрашивали они каждый раз.

— Да нет же! Я рисую картины и никогда ничем другим не занимался.

— Так, значит, когда вас заставили подписать бумагу, чтоб пойти на войну…

— Меня ничего не заставляли подписывать.

— Ну ладно, чего уж там! Когда вы пошли воевать, — тут они переглядывались и подмигивали друг Другу, — вы, видать, опрокинули хороший стаканчик!

Вот вам французские крестьяне!.. Живущие под Парижем еще хуже. Те, что похрабрее, перебрались из предместий за валы есть вместе с нами горький хлеб осады, но тем, кто остался по ту сторону — а их больше, чем принято думать, — тем я не доверяю. Они остались, чтобы показать пруссакам наши погреба и дограбить наши бедные летние дворцы.

Мой собственный летний дворец был такой скромный, он так глубоко забился в гущу акаций, что, может быть, даже избежал разорения, но я поеду удостовериться в этом только тогда, когда уйдут пруссаки, или еще позднее. Я хочу, чтобы наша природа успела очиститься. Стоит мне подумать, дорогой мой, что все наши чудесные уголки, все островки, поросшие камышами и хрупким лозняком, куда мы отправлялись вечерами, чтобы, нагнувшись к самой воде, слушать пение лягушек, все замшелые аллеи, где во время прогулок мы рассыпали вдоль живых изгородей, оставляли висеть на каждой ветке наши мысли, все широкие травянистые поляны, где так сладко было спать у подножия старых дубов под гудение пчел, строивших у нас над головой музыкальный купол, — стоит мне подумать, что все это побывало в их руках, что они сидели там всюду, как эта прекрасная местность кажется мне поблекшей и унылой. Это осквернение отпугивает меня больше, чем грабеж. Я боюсь, что не смогу уже любить мое гнездо.

Ах, если бы парижане во время осады могли перенести в город восхитительный пейзаж окрестностей, если бы мы могли скатать, как ковер, лужайки и зеленые тропинки, позлащенные закатным солнцем, забрать с собой пруды, сверкающие под сенью лесов, как ручные зеркала, намотать ручьи на катушку, словно серебряную нить, и запереть все на складе! С какой радостью мы сейчас разложили бы на прежнем месте лужайки, расставили подлески и сделали Иль де Франс [28] Иль де Франс — старинное название небольшой области по течению Сены и Марны, в которую входят Париж и его окрестности. таким, каким его никогда не видели пруссаки!

Его звали Стен, малыш Стен.

Это был бледный и тщедушный мальчик, истинное дитя Парижа; на вид ему можно было дать десять, самое большее пятнадцать лет. Когда имеешь дело с этими сопляками, никогда нельзя точно определить их возраст. Мать его умерла, а отец, бывший солдат морской пехоты, сторожил сквер в квартале Тампль. Грудные младенцы, няни, старушки со складными стульями, нуждающиеся матери, весь мелкий парижский люд, который на этих огражденных тротуарами газонах ищет защиты от экипажей, — все знали дядюшку Стена и буквально обожали его. Каждому из них было известно, что за его суровыми усами — грозой бродячих собак — скрывается ласковая, чуть ли не материнская улыбка и, чтобы вызвать ее, стоит только спросить этого добряка:

— Как поживает ваш мальчик?

И любил же своего сына дядюшка Стен! Как он был счастлив, когда вечером, после школы, мальчуган приходил за ним и они вместе обходили аллеи, останавливаясь у каждой скамейки, чтобы поздороваться с постоянными посетителями сквера и ответить на их ласковые приветствия!

С осадой Парижа все, к несчастью, изменилось. Сквер, который сторожил дядюшка Стен, закрыли: здесь устроили склад горючего, и бедняга, вынужденный непрерывно нести охрану, проводил теперь время один, среди опустевших, запущенных дорожек, не смея даже затянуться папиросой, и встречался со своим мальчиком поздно вечером, дома. Надо было видеть его усы, когда он заговаривал о пруссаках!.. А что касается малыша Стена, то он не очень-то тяготился своим новым образом жизни.