Уилки Коллинз - Безумный Монктон

С этими словами отец настоятель вышел из комнаты так же бесшумно, как вошел.

Я едва успел задуматься над этим жестоким и немилосердным объяснением и осознать, что меня задели манеры и стиль объяснявшего, как отец настоятель уже вернулся назад с запиской в руке. Он положил ее передо мной на стол, и я прочел следующие строки, торопливо набросанные карандашом:

«Эту записку мы прикрепляем к телу мистера Стивена Монктона — англичанина благородного происхождения, убитого на дуэли, проведенной с безупречным соблюдением всех требований чести и доблести. Его тело мы оставляем у ворот монастыря, с тем чтобы его обитатели своими руками предали его земле, ибо оставшиеся в живых участники поединка вынуждены разделиться и порознь скрываться бегством во имя собственной безопасности. Я, секундант убитого, пишущий это объяснение, ручаюсь честью джентльмена, что выстрел, которым был сражен на месте мой принципал, был произведен в полном соответствии с составленными заранее условиями поединка.

«Ф.» — я тотчас опознал первую букву имени месье Фулона, секунданта мистера Монктона, скончавшегося в Париже от чахотки.

Итак, поиски и опознание убитого были завершены. Оставалось довести эту новость до сведения Альфреда и получить разрешение забрать тело из флигеля. Отдав себе отчет в том, что недостижимая, казалось бы, цель, ради которой мы покинули Неаполь, была, по сути говоря, достигнута — правда, вследствие случайности, — я готов был усомниться в собственном рассудке.

— Свидетельство документа однозначно, — сказал я, возвращая бумагу. — Не может быть сомнений в том, что останки, находящиеся во флигеле, это останки того самого человека, которого мы разыскиваем. Могу я поинтересоваться, встретим ли мы затруднения, если племянник покойного мистера Монктона пожелает перевезти тело дяди в семейную усыпальницу в Англии?

— Где сейчас находится его племянник?

— Он ожидает моего возвращения в городе Фонди.

— Имеет ли он необходимые доказательства родства?

— При нем есть документы, не оставляющие никаких сомнений.

— Если гражданские власти не будут иметь претензий, с нашей стороны он может не опасаться препятствий его намерениям.

Я не был настроен длить беседу со своим малоприятным собеседником хотя б минутой более, чем было необходимо. Время подгоняло меня, я был исполнен решимости не делать в пути ни единой передышки, пока не доберусь до Фонди, даже если меня застигнет ночь. И, сказав отцу настоятелю, что в ближайшее время он непременно услышит обо мне вновь, я откланялся и поспешил покинуть ризницу.

У монастырских ворот стоял мой прежний друг с жестяной табакеркой, желавший меня выпустить.

— Благослови тебя Бог, сын мой, — сказал почтенный келейник, потрепав меня на прощанье по плечу, — возвращайся поскорей к любящему тебя духовному отцу и побалуй его по дружбе еще одной малюсенькой понюшкой восхитительного табака.

Как можно скорее вернулся я в деревню, где оставил мулов, велел тотчас оседлать их и сумел добраться до Фонди незадолго до заката.

Взбегая по ступенькам нашей гостиницы, я терзался мучительными сомнениями — не знал, как лучше сообщить Альфреду весть о своей находке. Если мне не удастся подготовить его к своей новости должным образом, последствия услышанного — из-за его душевного состояния — могут оказаться губительны. Преисполненный смятения, отворил я дверь его комнаты и, оказавшись с ним лицом к лицу, так был поражен оказанной мне встречей, что на минуту-другую совершенно утратил самообладание.

От летаргии, в которую он был погружен, когда я видел его в последний раз, не осталось и следа. Глаза его сверкали, щеки горели ярким румянцем. Он встал при моем появлении, но не принял моей протянутой руки.

— Вы отнеслись ко мне не по-дружески, — произнес он горячо, — вы были не вправе продолжать поиски без меня, вы были не вправе бросать меня здесь одного. Я совершил ошибку, доверившись вам, вы такой же, как все остальные.

Пока он говорил, я несколько оправился от первого потрясения и поспешил возразить, не дав ему прибавить что-либо еще. В нынешнем состоянии бесполезно было бы урезонивать его или оправдываться. Я решился поставить все на карту и тотчас обрушить на него свою новость.

— Вы выкажете мне больше справедливости, когда узнаете, что я оказал вам важную услугу за время своего отсутствия, — произнес я. — Если только я не заблуждаюсь самым решительным образом, то, из-за чего мы покинули Неаполь, быть может, находится в большей досягаемости от нас, нежели…

У него мгновенно отхлынула кровь от щек. Что-то в выражении моего лица или в тоне моего голоса, что-то такое, чего сам я не осознавал, сказало его нервной чуткости больше, чем я намеревался открыть в первую минуту. Он схватил меня за руку и сказал горячечным шепотом:

— Скажите сразу. Вы нашли его?

Тянуть было поздно — я ответил утвердительно.

— Погребенного или нет?

Задавая вопрос, он страшно возвысил голос и вцепился свободной рукой в мою вторую кисть.

— Непогребенного.

Я не успел договорить, как кровь опять прилила к его щекам, глаза его вновь засверкали, и он разразился торжествующим хохотом, невыразимо напугавшим и удивившим меня.

— А что я вам говорил? Что вы теперь скажете об этом старинном прорицании? — вскричал он, выпуская мои руки и расхаживая взад-вперед по комнате. — Признайтесь, вы были не правы. Признайтесь, как признает весь Неаполь, лишь только мне удастся доставить туда гроб с трупом!

Его смех становился все более и более раскатистым. Тщетно пытался я успокоить его. Появление в комнате его слуги и хозяина гостиницы лишь подлило масла в огонь, и я отправил их восвояси. Когда я закрывал за ними дверь, мне бросилась в глаза лежавшая на столе рядом со мной стопка писем мисс Элмсли, которые мой бедный друг так бережно хранил и с таким трогательным постоянством читал и перечитывал. Поглядев на меня как раз в ту минуту, когда я проходил мимо стола, он также заметил письма. Надежда на будущее, связанная с писавшей эти письма и вновь пробужденная в его сердце моим известием, казалось, тотчас завладела им, едва лишь он взглянул на драгоценные памятные строки, обратившие его мысли к нареченной ему супруге. Смех его стих, он подбежал к столу, схватил письма, затем, на секунду оторвавшись от них, посмотрел на меня с каким-то совсем другим выражением, от которого у меня сжалось сердце, опустился на колени перед столом, прижался лицом к письмам и разразился слезами. Я не хотел мешать беспрепятственному излиянию этого нового чувства и, не сказав ни слова, покинул комнату. Когда я возвратился через несколько минут, он спокойно сидел в кресле и читал письмо, а вся стопка покоилась у него на коленях.