Альфонс Доде - Нума Руместан

Это приятное зрелище отвлекло высокочтимых господ депутатов от таможенного тарифа. Все они, закинув головы, устремили взор на дипломатическую трибуну, совсем как школьники на уроке греческого языка, когда в класс случайно залетает заблудившаяся бабочка. Кто была эта дама? Никто не имел понятия.

— Надо спросить у генерала!.. — игривым тоном сказал Нума, повернувшись к военному министру, маркизу д'Эспайон л Обор, молодящемуся старичку, все еще весьма склонному к любовным утехам. — Ладно, ладно!.. Не вздумайте отрицать! Она только на вас и глядела.

Генерал сделал гримасу, от которой его желтая бороденка, как у старого козла, подпрыгнула, словно на пружине, к самому носу.

— Женщины давно уже перестали на меня смотреть. Им подавай таких вот кобельков.

Это словечко распутного жаргона, который так любят военные из аристократии, относилось к юному Лаппара, который забился в дальний угол вагона, держал на коленях портфель своего министра и хранил в этой компании «больших шишек» почтительное молчание. Руместан, сам не зная почему, почувствовал себя уязвленным и стал горячо возражать. По его мнению, у мужчины могут быть такие достоинства, которые женщины предпочтут молодости.

— Они вам и не то еще напоют!

— Спросите у всех присутствующих.

Присутствующие — с брюшком, на котором едва сходились борты сюртука, или, наоборот, иссушенные возрастом, лысые или седые, беззубые, слюнявые, чем — нибудь да больные, министры и товарищи министров — все разделяли мнение Руместана. Под шум колес и пронзительные свистки паровоза парламентского поезда завязался оживленный спор.

— Ишь, министры-то наши сцепились, — говорили в соседних купе.

Журналисты старались уловить сквозь перегородку хоть несколько слов.

— Им нужно, чтобы мужчина был на виду, стоял у власти, — гремел Нума. — Знать, что человек, который сейчас с ними, чья голова лежит у них на коленях, — человек известный, пользующийся властью, — вот что их возбуждает!

— Ну да, разумеется!

— Верно!.. Верно!..

— Я с вами согласен, дорогой коллега.

— Ну, а я вам скажу, что, будучи просто двадцатипятилетним лейтенантом в Генеральном штабе, выходя по воскресеньям в парадном мундире с новыми аксельбантами, я ловил такие женские взгляды, которые словно кнутом обжигают вас с головы до пят. Теперь на мои генеральские эполеты так не смотрят… И потому, когда мне хочется вновь ощутить нелицемерный, жаркий пламень такого взгляда, немое уличное признание в любви, знаете, что я делаю? Беру одного из своих адъютантов помоложе — белые зубы, грудь колесом — и иду по улице об руку с ним, черт меня побери совсем!

Руместан умолк и до самого Парижа не сказал больше ни слова. Он вновь поддался той же меланхолии, что и утром, но сейчас испытывал еще и раздражение, возмущение глупостью и слепотой женщин, способных терять голову из-за дураков и самовлюбленных жеребчиков. Ну что такого особенного в этом Лаппара? Не вмешиваясь в спор, он, в безукоризненно сшитом костюме с широким шейным вырезом, фатовато поглаживал свою белокурую бородку. Хотелось надавать ему оплеух. Такой именно вид напускал он, наверно, на себя, когда пел дуэт из «Мирейли» с малюткой Башельри… Она, конечно, его любовница… Мысль эта бесила Руместана, но вместе с тем он хотел знать наверняка, хотел убедиться…

Едва они очутились наедине в карете, катившей по направлению к министерству, он безо всяких околичностей, не глядя на Лаппара, спросил:

— Давно вы знаете этих женщин?

— Каких женщин, господин министр?

— Да обеих дам Башельри?

Мысли его были заняты ими, и он полагал, что все тоже только о них и думают. Лаппара рассмеялся.

О, давно! Это его землячки. Семейство Башельри, театрик Фоли-Борделез — это все милые воспоминания его ранней юности. Когда он учился в лицее, из-за мамаши Башельри сердце его билось так, что отрывались пуговицы форменной курточки.

— А теперь оно бьется из-за дочки? — деланно-небрежным тоном спросил Руместан, вытирая перчаткой стекло кареты, чтобы посмотреть на мокрую темную улицу.

— О, дочка — это совсем другой коленкор!.. Вид у нее довольно легкомысленный, а на самом деле это холодная и серьезная девица… Не знаю, чего она добивается, но, во всяком случае, не того, что я в состоянии был бы ей дать.

Нума почувствовал некое облегчение.

— Ах, так?.. Однако вы продолжаете их посещать?

— Конечно… Дома у них довольно занятно… Папаша, бывший директор, сочиняет комические куплеты для кафешантанов. Мамаша поет их с соответствующей мимикой, готовя белые грибы в масле и уху из морской рыбы, — таких блюд у самого Рубьона не найдешь. Крик, безалаберщина, бренчанье на рояли, пирушки — словом, Фоли-Бержер на дому. Малютка всюду заправила, кружится, ужинает, распевает, но ни на секунду не теряет головы.

— Э, мой мальчик! Вы, небось, рассчитываете, что в один прекрасный день она ее все же потеряет, и притом к вашей выгоде. — Внезапно напустив на себя весьма внушительный вид, министр добавил — Неподходящая для вас среда, молодой человек. Надо, черт побери, быть серьезнее! Нельзя строить жизнь на одних бордоских Фоли.

Он взял его за руку.

— А вы не подумываете о женитьбе?

— Да нет, господин министр!.. Мне и так хорошо… Разве что подвернется уж очень счастливый случай…

— Мы найдем этот счастливый случай… При вашем имени, связях… — И тут он поддался внезапному порыву — Что вы сказали бы о мадемуазель Ле Кенуа?

Несмотря на всю свою смелость, бордосец побледнел от радостного волнения.

— О, господин министр, я никогда не посмел бы…

— Почему же нет?.. Ну да, ну да… Вы же знаете, как я люблю вас, мой мальчик… Я был бы счастлив, если бы вы с нами породнились, я чувствовал бы себя уверенней…

Он сразу осекся, вспомнив, что подобную фразу он уже утром сказал Межану.

«Ну, ладно!.. Что сделано, то сделано».

Он по привычке дернул плечом и забился в угол кареты. «Ортанс выберет, кого захочет… А я, во всяком случае, вытащу этого парня из неподходящей компании». Руместан был совершенно искренне убежден, что у него нет никаких иных побуждений.

В этот вечер Сен-Жерменское предместье имело необычный вид. Улочки, обычно тихие и рано отходящие ко сну, просыпались от грохота омнибусов, катившихся отнюдь не по установленному для них маршруту. Некоторые из крупных артерий Парижа, свыкшиеся с непрерывным волнообразным шумом города, походили, наоборот, на сухие русла рек, из которых отвели воду: на подступах к ним, молчаливым, пустым и словно расширившимся, высилась фигура конного жандарма, или же поперек асфальтовой мостовой лежала унылая тень кордона полицейских с опущенными капюшонами, с руками, засунутыми поглубже в рукава дождевиков, — они находились здесь, чтобы не пропускать экипажей.