Альфонс Доде - Нума Руместан

И министр исчезает, а молодой регистратор ходатайств и прошений снова и уже навсегда превращается в незаметного мелкого чиновника. У буфета возникает толкотня, и по блаженному выражению лиц всех этих несчастных, которые вновь получили возможность двигаться, Нума, пожалуй, вообразит, что его подопечной выпал огромный успех. Его обступают со всех сторон, его поздравляют. Божественно! Восхитительно!., (о никто не говорит ему с достаточной определенностью о том, что его волнует, и наконец он завладевает Кадайяком, который проходит мимо него, сторонясь густой толпы и отстраняя ее рычагом своего мощного плеча.

— Ну, что скажете?.. Как она, по-вашему?

— Кто?

— Да эта малютка… — произносит Нума деланно безразличным тоном.

Но тот, стреляный воробей, догадывается и, не колеблясь, бросает в ответ:

— Просто откровение…

Влюбленный краснеет, как будто ему двадцать лет и в ресторане Мальмюса «старожилка для всех» жмет ему под столом ногу.

— Так вы полагаете, что в Опере…

— Разумеется!.. Только надо хорошего показчика, — говорит Кадайяк, беззвучно смеясь по своему обыкновению.

И пока министр бежит поздравлять мадемуазель Алису, хороший показчик продолжает держать курс на буфет, который уже виднеется в обрамлении широкого зеркального стекла без амальгамы в глубине зала с панелями темного позолоченного дерева. Несмотря на строгость отделки, на величественный и надменный вид метрдотелей, завербованных, без сомнения, из числа недоучившихся студентов, дурное настроение и скука рассеиваются перед огромной стойкой, уставленной хрусталем, фруктами, пирамидами сандвичей, сменяются — ибо человеческое вступает наконец в свои права — жадностью и обжорством. В любое свободное местечко между двумя корсажами, двумя головами, склоненными над тарелочкой с куском семги или крылышком цыпленка, просовывается чья-нибудь рука за стаканом, вилкой, булочкой, задевая напудренные плечи, рукав фрака или блестящего жесткого мундира. Начинаются шумные разговоры, глаза блестят, шипучие вина превращаются в звонкий смех. Слова и фразы перекрещиваются, речи прерываются, раздаются ответы на уже позабытые вопросы. Из одного уголка доносятся негодующие восклицания: «Какая мерзость! Какой ужас…» — это ученый женоненавистник Бешю продолжает поносить слабый пол. Неподалеку спорят музыканты:

— Ах, дорогой мой, вы отрицаете увеличенную квинту.

— Правда, что ей всего шестнадцать?

— Шестнадцать лет в бочке да еще несколько годков в бутылке.

— Майоль!.. Да что говорить о Майоле?.. Кончился, выдохся. И подумать только, что Опера каждый вечер платит за это две тысячи франков!

— Да, но он покупает билетов на тысячу франков, чтобы работала клака, а остальные Кадайяк отыгрывает у него в вкарте.

— Бордо… Шоколад… Шампанское…

— …прийти и объясниться на заседании комиссии…

— …слегка подхватив сборки белыми атласными бантиками…

Немного дальше мадемуазель Ле Кенуа, окруженная целым обществом, расхваливает тамбуринщика иностранному корреспонденту с наглым и плоским лицом шумахера , уговаривает его не уходить до конца, бранит Межана, который ее не поддерживает, обзывает его ненастоящим южанином, французиком, ренегатом. Рядом группа гостей, завязавших политический спор. У одного ив них искаженный гримасой ненависти, брызжущий слюной рот, из которого слова вылетают, словно отравленные пули.

— Все, что может придумать самая зловредная демагогия;..

— Марат — консерватор! — произносит чей-то голос, но слова тонут в смутном гуле общего разговора, сливающегося со стуком тарелок, со звоном стаканов и вдруг покрывающегося звучащим медью голосом Руместана:

— Сударыни, скорее, сударыни!.'.1 Вы опоздаете на фа-минорную сонату!

Тотчас же воцаряется мертвая тишина. Снова тянется через все гостиные шествие парадных шлейфов, снова между рядами стульев шуршат атласные платья. У женщин — безнадежные лица заключенных, которых отводят в камеры после часовой прогулки в тюремном дворе. Скрипичные концерты сменяются симфониями, инстру* менты играют вовсю. Красавец Майоль снова начинает сучить неуловимый звук, Вотер — подтягивать расхлябанные струны своего голоса. И вдруг — оживление, любопытство, как при выходе на эстраду малютки Башельри. Это появился тамбурин Вальмажура, вышел на эстраду красавец крестьянин в лихо заломленной мягкой фетровой шляпе, с красным поясом вокруг талии, с деревенской курткой через плечо. Мысль одеть erb таким образом, чтобы произвести особый эффект среди черных фраков, мысль, внушенная чисто женским инстинктом, пришла в голову Одиберте. Ну, наконец-то что-то новое, непредвиденное: длинный тамбурин, раскачивающийся на руке музыканта, дудочка, по которой бегают его пальцы, и занятные мотивы на этих двух инструментах, живые, захватывающие, от которых по атласу прекрасных женских плеч пробегает муаровая дрожь. Всего наслышавшейся публике нравится эта музыка, от которой веет свежестью, веет запахом розмарина, нравятся эти напевы старой Франции.

— Браво!.. Браво!.. Бис!..

И когда он начинает играть «Марш Тюренна» в широком, торжественном ритме, которому оркестр аккомпанирует под сурдинку, усиливая, поддерживая жидковатый инструмент, зал охватывает восторг. Вальмажур повторяет еще раз, десять раз, и в первую очередь этого требует Нума, ибо успех тамбуринщика раззадорил его, и он уже записывает на свой счет «прихоть моих дам». Он рассказывает, как открыл это дарование, объясняет чудо флейты с тремя дырочками, во всех подробностях описывает старый замок Вальмажуров.

— Его действительно зовут Вальмажур?

— Разумеется… Он из рода князей де Бо… Последний в роде.

— У меня хранятся все документы, на пергаменте, — заявляет Бомпар тоном, не допускающим возражений.

Но среди всех этих светских восторгов, более или менее поддельных, одно бедное сердечко волнуется по-настоящему, одна юная головка кружится самозабвенно, всерьез принимая и крики «браво» и легенды о Вальмажурах. Не произнося ни слова, даже не аплодируя, устремив взор в одну точку, куда-то далеко, мечтательно покачивая в такт героическому маршу своим гибким станом, Ортанс перенеслась туда, в Прованс, на высокую площадку, господствующую над залитой солнцем равниной, а музыкант играет в ее честь, словно она дама времен Судов любви, и с какой-то дикой грацией украшает гранатовым цветком свой тамбурин. Это воспоминание сладостно волнует ее, и, положив головку на плечо сестры, она тихонько шепчет: «Как мне хорошо!..»— и Розали сперва не замечает глубины и искренности ее тона, только гораздо позднее они четко обрисуются у нее в памяти, и она воспримет их как неясное предвестие беды.