Альфонс Доде - Нума Руместан

Ох уж эта «реакция»! Тоже целая история. Я не принимаю ни ванн, ни душей, и «реакция» мне не нужна. Но иногда я добрые четверть часа простаиваю под липами в парке и наблюдаю за всеми этими людьми, которые с сосредоточенным видом прохаживаются широким, мерным шагом взад и вперед, не произнося ни слова при встречах друг с другом. Мой старый господии из ингаляционного зала, тот, что строит глазки фонтану, проделывает и это упражнение с той же добросовестной пунктуальностью. У входа в аллею он останавливается, закрывает свой белый зонт, опускает воротник, смотрит на часы — и марш! Ноги ступают твердо, локти прижаты к телу — раз, два! раз, два! — до длинной светлой полосы, пересекающей темную аллею в том месте, где не хватает одного дерева. Дальше он не идет, три раза поднимает руки над головой, словно вытягивает гири, потом возвращается таким же аллюром, опять поднимает руки, и так пятнадцать раз подряд. Наверно, отделение для буйных в Шарантоне [32] Шарантон — городок под Парижем, где находится большая психиатрическая больница. смахивает на то, что представляет собой моя аллея около одиннадцати утра.

6 августа.

Значит, это правда. Нума приедет проведать нас. Как я рада, как я рада! Твое письмо пришло с почтой, которую доставляют в час дня и раздают в конторе гостиницы. Это торжественная минута, от нее зависит, в какой цвет будет окрашен день. В конторе полным-полно народу, все располагаются полукругом, в центре которого — толстая г-жа Ложерон, весьма внушительная в своем синем фланелевом капоте. Наставительным, слегка жеманным тоном бывшей компаньонки она возглашает пестро звучащие имена тех, кому адресованы письма. Каждый приближается по вызову, и должна тебе сказать, что толстая пачка писем льстит самолюбию получателя. Но что только не льстит самолюбию тщеславных и недалеких людей, находящихся в непрерывном общении друг с другом! Представь себе: я почти горжусь своими двумя часами ингаляции!.. «Князь Ангальтский… Г-н Вассер… Мадемуазель Ле Кенуа…» Разочарование: для меня всего-навсего модный журнал. «Мадемуазель Ле Кенуа…» Смотрю, нет ли еще чего — нибудь, бегу с твоим драгоценным письмом в самую глубь сада и опускаюсь на скамейку, скрытую от постороннего взора могучим ореховым деревом.

Это моя скамейка, уголок, где я уединяюсь, чтобы мечтать и сочинять романы. Как это ни странно, мне совсем не нужно обширных горизонтов, чтобы интересно выдумывать и развивать свою выдумку по правилам г-на Бодун. Когда слишком много простора, я теряюсь, разбрасываюсь, и все идет к черту! Единственный недостаток моей скамейки — это соседство качелей, где обычно проводит добрую половину дня мадемуазель Башельри, летая вверх и вниз с помощью того молодого человека, у которого есть силы для борьбы с болезнью. Да у него и впрямь должно хватать сил: он часами раскачивает ее. А она раскатисто кричит и визжит по-ребячьи: «Выше, еще выше!» Боже, как эта девица раздражает меня, хоть бы качели забросили ее за облака, да так основательно, чтобы она осталась там навеки!

Когда ее нет, мне так хорошо на моей скамейке, я так далеко от всех! Я пробежала твое письмо, а дойдя до приписки, стала кричать от радости.

Благословен будь Шамбери, и его новый лицей, и закладка первого камня, на которую прибывает в наши места министр народного просвещения! Здесь у него будет самая подходящая обстановка для сочинения речи: либо на прогулке в аллее «реакции» — смотри, какая получилась игра слов! — либо в моем орешнике, когда его безмолвия не нарушает мадемуазель Башельри. Милый Нума! Он такой живой, веселый, мы с ним так хорошо понимаем друг друга! Мы побеседуем о нашей Розали и о важной причине, по которой она сейчас не может никуда ехать… Ах ты, господи, это же секрет — Мама брала с меня клятву… Вот кто тоже доволен, что повидается с Нумой. Она сразу излечилась от робости, от скромничанья и уж так величественно вплыла в контору гостиницы снять номер для своего зятя, министра!

Ты бы видела выражение лица нашей хозяйки, когда она услышала эту новость!

— Как, сударыни! Вы, оказывается… вы были…

— Да, мы были… Мы и сейчас…

Ее круглая физиономия становилась лиловой, пунцовой, ни дать ни взять — палитра художника-импрессиониста. И г-н Ложе рои и прислуга… Мы с самого своего приезда тщетно выпрашивали дополнительный подсвечник, а сейчас на каминной доске выстроилось целых пять штук. Можешь быть уверена, Нума будет отлично устроен и обслужен. Ему предназначают второй этаж князя Ангальтского, который через три дня освободится. Похоже, что от арвильярских вод княгине становится гораздо хуже. И даже наш маленький доктор считает, что ей надо как можно скорее уехать. Вот уж именно «так должно быть», ибо, случись беда, «Доф и невским Альпам» капут.

Тяжело смотреть на спешку, на то, как торопят эту несчастную семью, как ее подталкивают с помощью той неуловимой враждебности, которую как бы источает само место, где ты нежеланен. Бедная княгиня Ангальтская! Какое ликование было здесь в связи с ее приездом! А сейчас ее только что не выдворяют за пределы департамента в сопровождении двух жандармов… Вот оно, курортное гостеприимство!

Кстати, а что Бомпар? Ты не пишешь, приедет ли он с Нумой. Опасная личность Бомпар! Если он появится здесь, я, чего доброго, улечу с ним на ледник. В каком мощном порыве устремились бы мы с ним к вершинам!.. Я смеюсь, я так счастлива!.. И я ингалирую, ингалирую, хотя несколько смущена близким соседством грозного Бушро, — он только что вошел и уселся в двух шагах от меня.

Какой же он должно быть, суровый человек! Он стиснул руками набалдашник трости, уперся в них подбородком и громко говорит, уставившись в пространство и ни к кому не обращаясь. Не по моему ли адресу все его разглагольствования о неосторожности больных дам и девиц, об их легких батистовых платьях, о безумии послеобеденных прогулок в местности, где вечерняя прохлада может оказаться смертельной? Злой человек! Можно подумать, ему известно, что сегодня я собираю в арвильярской церкви пожертвования в миссионерский фонд. О. Оливьери будет рассказывать о Тибете, о том, как он попал в плен, как его мучили, мадемуазель Ба- шельрн споет Ave Maria Гуно. И я предвкушаю, как праздник, возвращение домой с фонариками в руках по узким темным улочкам — настоящее факельное шествие.

Если Бушро имел намерение дать мне таким способом медицинский совет, то я в нем не нуждаюсь, слишком поздно. Во-первых, милостивый государь, мой маленький доктор, который куда любезнее вас, предоставил мне полную свободу. Он даже разрешил мне напоследок сделать тур вальса в гостиной. Правда, только один. Впрочем, когда я слишком уж растанцовываюсь, все наперебой начинают меня удерживать. Никому и невдомек, какая я здоровая при моей фигуре, вроде веретена, никто не понимает, что парижанка никогда не заболеет от увлечения танцами… «Берегите себя… Не утомляйтесь…» Одна приносит мне шаль, другой закрывает за моей спиной окно, чтобы я не простудилась. Но больше всего старается молодой человек, у которого есть сила сопротивления, ибо он считает, что у меня, черт побери, этой силы куда больше, чем у его сестры. Бедная девушка! Нетрудно быть сильней, чем она. Между нами говоря, мне кажется, что этот юнец, придя в отчаяние от холодного обращения Алисы Башельри, решил обратить свое внимание на меня и теперь ухаживает за мной… Но увы! Напрасны его старания, сердце мое занято, оно принадлежит Бомпару… Ах нет, нет, не Бомпар-^-ты это отлично понимаешь, — не Бомпар — герой моего романа. Герой… Герой… Нет, время прошло, я скажу тебе это в другой раз, госпожа ледышка.