Альфонс Доде - Нума Руместан

Однажды в четверг вечером, около десяти часов, когда все горшочки с «брандадой» были перевязаны, завернуты и в полном порядке стояли на скамьях, семейство Мефров, приказчики, старик Вальмажур — словом, все «Продукты Юга» в полном составе, отдуваясь и отирая пот, отдыхали с блаженным видом людей, справившихся с тяжелой работой, и освежались «кошачьими язычками», [43] Сорт шоколадных конфет. сухими пирожными, которые они макали в варенное с сахаром вино, оршадом — «давайте сладенького», ибо крепких напитков южане не любят. И в городе и в деревне опьянение алкоголем им почти незнакомо. Вся эта порода ощущает перед ним инстинктивный страх, испытывает перед ним отвращение. Ведь она от природы пьяная, пьяная без вина.

И это святая истина, что тамошний ветер и тамошнее солнце перегоняют для нее мощный естественный алкоголь, воздействие которого ощущают в той или иной степени все, рожденные на Юге. Для одних это всего-навсего лишний глоток, который развязывает языки, придает подвижность рукам и ногам, заставляет все видеть в радужном свете и всюду находить сочувствие, зажигает в глазах огонь, расширяет улицы, устраняет препятствия, удваивает смелость и еще больше тормозит робких. Натуры более страстные, вроде дочки Вальмажура и тетушки Порталь, сразу впадают в неистовство, начинают захлебываться и трястись всем телом. Нужно видеть, что творится в нашем Провансе на храмовых праздниках, когда крестьяне вскакивают на столы, топочут по ним грубыми желтыми ботинками, вопят, зовут: «Человек, сельтерской!» — и вот вся деревня лежит пьяная от нескольких бутылок лимонада. А прострация, в какую впадают тотчас после опьянения, полное бессилие после прилива ярости или восторга, наступающее так же внезапно, как переход от солнечной к пасмурной погоде в марте месяце, — кто из южан с втим не внаком?

Не отличаясь полуденным неистовством своей дочери, папаша Вальмажур тоже не был от природы лишен пыла. И в этот вечер, освежаясь оршадом, он пришел в состояние столь бурного веселья, что со стаканом в руке выскочил на середину лавки и заплетающимся языком, с дикими гримасами принялся выкладывать все свои шуточки старого клоуна, внося таким образом в вту вечеринку свой даровой вклад. Чета Мефров и их приказчики корчились от смеха на мешках с мучкой.

— Ох уж этот Вальмажур, ну и ну!

Но вдруг весь задор старика погас, рука, которой он размахивал, словно паяц, опустилась — перед ним возникла дрожащая от волнения знакомая провансальская шапочка.

— Что вы тут делаете, отец?

Г-жа Мефр воздела руки к свисавшим с потолка колбасам:

— Как? Это ваша барышня? — И вы нам ничего не говорили?.. Да какая же она крошка!.. Да какая же миленькая, ну и ну!.. Будьте, как дома, мадемуазель.

Желая чувствовать себя свободнее, а равно и по привычке ко лжи, старик не говорил здесь о своих детях, выдавая себя за холостяка, живущего на скромную ренту. Но он имел дело с южанами, а они привыкли к любым выдумкам и не придают им значения. Если бы вслед за Одибертой к ним вошла целая орава малолетних Вальмажуров, прием был бы не менее шумным и радушным.

Вокруг Одиберты засуетились, нашли ей местечко.

— Вы с нами тоже закусите, не иначе!

Провансалка растерялась. Она пришла с улицы, с холода, из мрака декабрьской ночи, в которой, несмотря на позднее время, лихорадочная жизнь Парижа продолжала свое безумное кружение в густом тумане, который про* рывали мятущиеся быстрые тени, цветные фонари омнибусов и хриплые гудки трамваев. Она пришла с Севера, из недр зимы и вдруг, без всякого перехода, очутилась в самом сердце итальянского Прованса, в магазине Мефров, который на подступах к Рождеству так и сиял роскошью рожденных солнцем лакомств, очутилась среди родного говора и родных запахов. Это была внезапно обретенная родина, это было возвращение домой после целого года изгнания, тягостных испытаний, жестокой борьбы там, в далеком мире варваров. Ей стало тепло, она макала кусочек сухого пирожного в рюмочку картахенского вина, отвечала на вопросы всех втих славных людей, которые обращались с ней так непринужденно, словно знали ее лет двадцать, и нервы у нее успокаивались. Она чувствовала себя так, словно вернулась в прежнюю жизнь, к прежним привычкам, и слезы подступали к ее глазам, жестким, метавшим пламя глазам, которые никогда не плакали.

Но тут она услышала имя Руместана, и все то, что в ней начало было смягчаться, снова сжалось. Это г-жа Мефр, проверявшая адреса на посылках, внушала приказчикам, чтобы они, не дай бог, не ошиблись и не отнесли предназначавшуюся Нуме «брандаду» на улицу Гренель вместо Лондонской улицы.

— Похоже, что на улице Гренель «брандаду» не очень-то одобряют, — заметил одни из «Продуктов Юга».

— Ясное дело… — сказал г-н Мефр. — Хозяйка — дама с Севера, самого что ни на есть северного Севера… там готовят на сливочном масле, да, да!.. А на Лондонской улице — родимый Юг, веселье, песни, и все на оливковом масле… Понятно, что Нуме там больше по себе.

Здесь очень легко говорили о второй семье Нумы, жившей в маленьком уютном гнездышке, в двух шагах от вокзала, где он мог отдохнуть от схваток в Палате, где так свободно дышалось после приемов и всяких торжественных церемоний. Разумеется, восторженная г-жа Мефр подняла бы отчаянный крик, случись что-либо подобное в ее семействе. А у Нумы это было вполне естественно и даже очень мило.

Что ж, полюбился ему бутончик! А разве все наши короли не волочились за бабьей юбкой? И Карл X и Генрих IV, веселый распутник? У Нумы ведь тоже бурбонский нос, черт возьми!

И к этой легкости, к этому насмешливому тону, каким принято говорить на Юге о сердечных делах, примешивалась кровная ненависть, антипатия к женщине Севера, чужой, у которой готовят на сливочном масле. Все снова оживились, посыпались «анекдоты», стали расписывать прелести малютки Алисы и ее успехи в Большой Опере!

— Я знавал мамашу Башельри во времена Бокерской ярмарки, — говорил старик Вальмажур. — Она пела романсы в «Кафе Тибо».

Одиберта слушала, затаив дыхание, стараясь не упустить ни слова, стараясь запечатлеть в мозгу имя, адрес. И ее глазки горели дьявольским хмелем, в котором картахенское вино было неповинно.

Услышав легкий стук в дверь своей комнаты, г-жа Руместан вздрогнула, словно ее застали за чем-то нехорошим, и, вдвинув в комод стиля Людовика XV изящно прогнутый ящик, над которым она только что низко-низко склонялась, спросила:

— Кто там?.. Что вам, Полли?

— Вам письмо, мадам… Срочное, — ответила англичанка.

Розали взяла письмо и поспешила закрыть дверь… Чьи-то незнакомые каракули на плохой бумаге с надписью «Лично, срочно», как на всех обращениях с просьбой о вспомоществовании. Горничная-парижанка никогда не побеспокоила бы ее из-за такого пустяка.