Альфонс Доде - Нума Руместан

— Что это тебя столько времени не видно?

— Да ты шутишь!.. После всего, что произошло, не мог же я встречаться с твоей женой. Сам посуди! Я же тогда очутился с ней лицом к лицу, в руках блюдо с «брандадой»… У меня еще хватило выдержки не уронить его на пол.

— Розали в министерстве уже нет… — уныло произнес Нума.

— Значит, вы так и не помирились?.. Удивительно!

Ему казалось невероятным, чтобы жена Нумы, такая рассудительная особа… Ведь в конце-то концов, что, собственно, случилось? Ерунда все это, право, ерунда!

Руместан прервал его:

— Ты ее не знаешь… Эта женщина неумолимая… Вылитый отец… Северяне, дорогой мой… Это не то что мы — разъяримся, раскипятимся, весь наш гнев выльется в жесты, в угрозы, а потом — пшик, кончено… А у них все остается внутри — это, знаешь, ужасно.

Он не сказал, что однажды она уже простила его. Ему во что бы то ни стало хотелось забыться, и он добавил:

— Одевайся… Пойдем со мной обедать…

Пока Бомпар занимался туалетом на площадке лестницы, министр обозревал мансарду, освещенную маленьким оконцем, по которому скользил мокрый снег. Жалость к другу охватила его при виде этой нищеты, сырых панелей, выцветших обоев, железной печурки с пятнами ржавчины, совсем холодной, несмотря на зимнее время. Привыкнув к роскоши и комфорту министерского дворца, он спрашивал себя: как можно жить в таких условиях?

— А ты видел наш сад? — весело крикнул ему Бомпар, возившийся над тазом.

«Садом» он называл голые макушки трех платанов, которые, впрочем, можно было увидеть, лишь взобравшись на единственный стул.

— А мой маленький музей?

Так он именовал несколько сломанных предметов, снабженных этикетками и разложенных на доске: кирпич, трубку-носогрейку из твердого дерева, заржавленный клинок, страусовое яйцо. Кирпич был вывезен из Альгамбры, ножом орудовал, осуществляя вендетты, знаменитый корсиканский бандит, на носогрейке была надпись: «Трубка марокканского каторжника», — наконец, затвердевшее яйцо представляло собой осколок разбитой мечты, все, что осталось, помимо деревянных планок и кусков чугуна, сваленных в углу комнаты, от Инкубатора системы Бомпара, от искусственного разведения страусов. Но сейчас у него есть гораздо более интересная идея, друг мой. Потрясающая идея, она принесет миллионы, но об этом еще рано рассказывать.

— Что это ты там разглядываешь?.. А, это… это мой патент на звание майора… Да, да, майора Айоли.

Общество под названием «Айоли» имело целью угощать раз в месяц всех живущих в Париже южан чесночными блюдами, чтобы они не позабыли ни аромата, ни акцента своей родины. Организация была в высшей степени мощная: почетный президент, просто президент, вице-президенты, майоры, квесторы, цензоры, казначеи, и все они обладали патентами на розовой бумаге с серебряными полями и выпуклым цветком чеснока. Этот драгоценный документ красовался на стене рядом с разноцветными объявлениями о продаже домов, с расписаниями поездов — Бомпару нужно было постоянно иметь их перед глазами «для поднятия настроения», как он сам простодушно признавался* На них можно было прочесть: «Продается замок, сто пятьдесят гектаров земли, луга, охотничьи угодья, река, пруд, изобилующий рыбой… Небольшое красивое поместье в Турен и, виноградники, поля люцерны, мельница на Сизе… Круговое путешествие по Швейцарии, Италии, посещение Лаго Маджиоре, Борромейских островов…» Это волновало его так, словно на стене висели настоящие красивые пейзажи. Он верил, что побывал в этих местах, что он их знает.

— Черт возьми!.. — сказал Руместан с оттенком зависти к нищему мечтателю, который был счастлив, живя среди всего этого мусора. — И богатое же у тебя воображение!.. Ну что, ты готов?.. Идем скорее… У тебя здесь зверский холод…

Потолкавшись под яркими фонарями среди праздничной бульварной толпы, оба приятеля устроились наконец в отдельном кабинете большого ресторана, где приятно кружило голову от тепла и света; перед ними стояло блюдо устриц и раскупоренная бутылка шатоикема.

— Твое здоровье, друг!.. Желаю тебе счастья в Новом году!

— Да, правда, — сказал Бомпар, — мы ведь еще не расцеловались.

И они обнялись через стол, даже прослезились от умиления. И хотя кожа на лице Черкеса была основательно выдублена, Руместан после этого поцелуя совсем повеселел. С самого утра ему хотелось кого-нибудь поцеловать. И потом они так давно внали друг друга! Перед ними на скатерти словно расстелились тридцать лет их жизни. В легком паре, подымавшемся от изысканных блюд, в искрах дорогих вин им виделись их юные дни, перед ними вставали общие, как у братьев, воспоминания — о прогулках, пирушках, они узнавали свои еще ребячьи лица и щедро пересыпали взаимные уверения в лучших чувствах провансальскими словечками, которые сближали их еще больше.

— T'en souvenes digo? Помнишь? В гостиной рядом с нами раздавались переливы звонкого смеха, женский визг.

— К черту бабье, — сказал Руместан. — На свете есть только дружба.

И они еще раз чокнулись. Но разговор принял, однако же, новый оборот.

— А малютка?.. — спросил, подмигнув, Бомпар. — Как она?

— Ну, мы с тех пор не виделись, сам понимаешь…

— Ясное дело… Ясное дело… — многозначительно проговорил Бомпар, придав своему лицу соответствующее выражение.

За портьерой играли на фортепьяно обрывки вальсов, модных кадрилей, то бурно веселые, то нежно томные мотивы опереток. Приятели замолкли и стали слушать, обрывая с виноградной кисти уже немного сморщенные ягоды.

У Нумы все ощущения словно вращались на шпинькё, поворачиваясь то одним своим ликом, то другим, и он принялся думать о жене, о еще не родившемся ребенке, об утраченном семейном счастье и, положив локти на стол, начал изливать свою душу перед Бомпаром:

— Одиннадцать лет совместной жизни, взаимного доверия, нежной любви… И все сгорело, исчезло в один миг… Как это могло случиться?.. Ах, Розали, Розали!..

Никто никогда не узнает, чем она для него была. Да и он сам понял это по-настоящему только после ее ухода. Такая прямота души, такое благородное сердце! И притом настоящие плечи, настоящие руки. Это тебе не кукла, набитая отрубями, как малютка. В них есть и сила, и нежность, и янтарное тепло.

— К тому же, друг мой, как ни говори, в молодые годы нам необходимы неожиданности, приключения… Свидания в лихорадочной спешке, еще более волную* щие, так как мы боимся, что нас вастигнут на месте преступления… Лестницы, по которым с монатками под мышкой сбегаешь черев четыре ступеньки, — все это атрибуты любви. Но в нашем возрасте больше всего хочется покоя, то есть того, что философы именуют безопасностью в наслаждении. А это дает только брак.

Он вскочил и бросил салфетку на стол.