Альваро Кункейро - Человек, который был похож на Ореста

— Прости, чужестранец, но наши обычаи заставляют меня обыскать тебя — вдруг ты прячешь оружие. И предупреждаю: не садись в присутствии моего господина, если только он не окажет тебе такую милость, а разговаривая с ним, держи руки за спиной.

Тиран сидел на подушках на полу в центре огромного зала. Тяжелые бархатные занавеси не пропускали внутрь солнечные лучи и раскаленный воздух с квадратной площади, и свет в комнату проникал лишь через открытые двери. Войдя в зал, Орест не сразу увидел тирана, но мажордом указал ему, где сидит владыка, и шепотом посоветовал отвесить почтительный поклон.

— Господин, меня зовут Орест из Микен, и я еду на запад, ибо меня влечет долг мести.

Тиран разглядывал Ореста, который встал, сложив руки за спиной, в трех варах от повелителя. Тирану было около шестидесяти, на его худощавом лице выделялись светлые, широко расставленные глаза под кустистыми русыми бровями: их еще не коснулась седина, хотя в бороде уже пробивались серебряные пряди.

— Опять месть! — Казалось, он устал выслушивать каждый день подобный ответ. — В твоей душе есть ненависть?

Владыка задал вопрос ласковым тоном и, не дожидаясь ответа, предложил Оресту сесть рядом с собой. В зал то и дело заходил раб и ставил перед тираном красный глиняный сосуд с росписью на дне: там вели свой веселый хоровод дельфины; тиран опускал руки по локоть в холодную воду. Орест припомнил советы Электры, они годились и для богов и для людей.

— Правосудие не знает ненависти.

Тиран улыбнулся и брызнул холодной водой себе на грудь и в лицо.

— Твой ответ дипломатичен, однако сердцу часто бывает нужно оправдание своей ненависти. Потому-то люди разбиваются в городах на две партии, на два лагеря. Люди требуют, чтобы я снизил цены на хлеб, а на самом деле им нужно свергнуть меня, обезглавить, протащить по дороге, что идет вдоль крепостной стены, к порту, разрубить на куски и бросить на съедение морским угрям. Кому ты хочешь мстить?

— Убийце моего отца, царя Агамемнона.

— Царя? А кто убил его?

— Любовник матери по имени Эгист. Я видал прелюбодеев вместе, нагими на общем ложе, когда был еще ребенком и не мог поднять отцовский меч.

— Ты возьмешь его теперь?

— Он здесь со мной, я везу его на своем коне, завернув в чистую непряденую шерсть. Меч смазан маслом от лампады знаменитого храма после того, как оттуда в ночь полнолуния напилась алчная сова.

— Мне нравятся люди, которые чтут обряды.

Тиран улыбнулся Оресту и, заметив, что капли пота выступили на лице принца, предложил ему также опустить руки в холодную воду, а затем смочить лоб и затылок.

— А ты не можешь оставить свою затею? Может, ты хочешь вернуть себе утерянное царство? Ты живешь лишь этим и не можешь отложить месть?

Когда Орест падал духом, он задавал себе те же вопросы: «Неужели я не могу забыть об этом деле? Разве отмщение не может подождать? Почему я должен жить только ради него? О каком потерянном царстве идет речь? У меня нет ни царства, ни подданных». Тогда Электра убивала голубку и заставляла его смочить руки в ее крови.

— Ты должен привыкнуть к крови, — говорила она.

Тиран хлопнул в ладоши, и на зов явился раб с прохладительным напитком из снега и лимонного сока. Собеседники пили большими глотками, их пересохшие губы радовались ледяной влаге.

— Мне тоже случилось отмстить, — сказал тиран. — Я хотел отвлечься от этих мыслей, но мать не давала мне покоя.

Он поднялся с места, подошел к одному из балконов, откинул занавес, поглядел на площадь и вновь уселся на подушки. Владыка оказался высок ростом и широкоплеч.

— Я должен был убить второго мужа матери, потому что он втайне влюбился в мою сестру. Мне пришлось уехать из города, чтобы все взвесить, сопоставить и рассчитать удар, который бы поразил его наверняка. Жар юной крови наводил меня на иные мысли, но я трижды в день получал от матери условный знак: три алые нити на конце стрелы. Мне не терпелось покончить с местью и заняться другими делами. Мой наставник, правда, твердил, что из этого ничего не получится: после отмщения я не смогу избавиться от голосов за спиной, обвиняющих меня в преступлении.

— Сон покинет тебя, ты нигде не найдешь надежного пристанища, люди будут смотреть на тебя как на прокаженного. Ты станешь вечным странником! А кроме того, несправедливо в таком случае оставлять жизнь твоей сестренке.

Он проглотил за раз весь снег, остававшийся на дне бокала.

— Действительно, это было бы несправедливо.

— И ты отомстил? — спросил Орест.

— Все получилось совсем не так, как я предполагал. Я много трудился, стал искусным лучником и вернулся в город свести счеты с отчимом. В тот час он обычно выходил из ванны и, вытираясь, прогуливался по залу, разглядывая свое отражение в семи зеркалах. На одну минуту ему пришлось остановиться и наклониться, чтобы получше вытереть ногу. Я натянул лук и выстрелил, но ошибся: стрела полетела не в него, а в одно из отражений. Отчим обернулся, увидел меня и расхохотался. Этот обнаженный, беззащитный человек звонко смеялся, подпрыгивая и волоча за собой полотенце, словно не боялся следующего выстрела. На смех и крики прибежали слуги, пришла моя мать, а он все хохотал и не мог остановиться. Потом отчим стал пунцовым, его лицо посерьезнело, взгляд замер на мне, он сделал шаг в сторону и упал замертво: голова стукнулась дважды о мраморные плиты, из носа и рта хлынула кровь. Я сказал, что зашел к нему показать свое искусство, а с ним случился какой-то непонятный приступ. Бедняга поел с утра инжира, это тяжелая пища для желудка, а потому все сочли его смерть естественной. Но меня не оставляли горькие мысли: с одной стороны, на моей совести было убийство, а с другой — покарав предателя, я не мог доказать, что нанес ему смертельный удар, и отбыть, как того требовали обычаи, в изгнание и жить за границей при каком-нибудь дворе. Подобный поворот дел меня особенно удручал. А как теперь наказать сестру? Мать должна была отправиться на курорт в горы и хотела, чтобы я в ее отсутствие повесил сестру. Жестокая женщина настаивала на такой казни и даже оставила веревку — очень изящную фламандскую тесьму, сплетенную из трех шнурков: двух желтых и белого.

— Вернусь через две недели, — сказала мне мать на прощание.

Я нашел сестру в саду. Бедняжка стояла с закрытыми глазами, сложив руки на животе, и жевала стебелек куколя. В тот момент мне пришло в голову, что она беременна.

— Когда это случится? — спросил я ее. — Когда у тебя будет ребенок?

Она взглянула на меня удивленно и расплакалась.

— К сбору винограда, — ответила сестра.

— Я подыщу тебе мужа, — обещал я.

— Не надо! Покойный уже об этом позаботился.

Так оно и оказалось. Покойный подыскал ей в мужья статного крестьянина, который явился просить ее руки, издалека размахивая в знак приветствия своей зеленой шляпой. Он взял меня под руку и сказал, что, зная о положении бедняжки, мы не должны отказывать ему, и просил нас не гневаться за этот проступок: у девушки просто упал платок на дорогу, а он перелез через изгородь, чтобы поднять его, — тут все и случилось. Сыграли свадьбу. Моя мать отказалась пойти, не съела карамель, которую прислал ей зять, и обещала отречься от дочери. Однако спустя несколько месяцев она уже плакала от счастья, качая их отпрыска.