Альваро Кункейро - Год кометы и битва четырех царей

— Почему же так не сделали?

— Да казна в нашем королевстве вечно пустая!

Паулос, опустив голову, задумался.

— Как же быть? Мне-то король Артур нужен на поле битвы! — сказал он скорей себе, нежели Матиасу, который в это время старался получше пришпилить изрядно потрепанную фиолетовую вуальку к шляпе булавкой с зеленой головкой.

— Так ступай к нему наверх! Я не могу тебя туда проводить, ведь если ты приглядишься, то увидишь, что здесь, в подворье, я — единственный живой человек, не считая негра; он приехал с каким-то цирком, а в Галлии цирк распался, вот его и взяли сюда: пускай всякий, кто приезжает в Камло, знает, что королевство Артура простирается до самой Калифорнии. Как приедет какой-нибудь чужеземец или посол, негр раздевается по пояс, намыливается, трет себя мочалкой из испанского дрока и обливается водой, моется чуть ли не час — доказывает, что он настоящий негр, а не накрашенный. Раньше он проделывал это в охотку, а теперь, из-за ревматизма, — только по приказу, когда Круглый Стол решит, что гость того стоит и пригодится на будущее.

— На какое будущее?

— На возрождение! Возрождались же другие королевства! И можно сказать, что этот негр, Панчито его зовут, да твой покорный слуга — вот и вся гвардия короля Артура. Ну, ступай, поднимись на второй этаж и заходи в комнату по левую руку!

— Не постучав?

— Вежливость, конечно, никогда не помешает. Только кровать-то стоит в дальнем конце, и король наверняка тебя не услышит, а если бы и отозвался на стук, ты его не услышишь. Как выйдешь от него, можешь пригласить меня на кружку пива, я все еще буду прилаживать ремешок к шпоре.

Паулос пересек двор, поглядывая на окна мансарды над Ковровой башней, где, если верить книгам, жила королева Джиневра, — не мелькнет ли, как ясное солнышко, золотистая головка. У подножия широкой лестницы две женщины пробовали зашить живот картонному Галаору. На полу валялись и другие голые рыцари — их роскошные одежды сушились на вешалках. Паулос узнал одного из них по пшеничным усам и шраму на левой щеке. Это был Гальван Безземельный.

— Гальван! — воскликнул он, обращаясь к старухам, штопавшим Галаора, а те дуэтом, но разными голосами — у одной был писклявый, у другой хриплый, а вместе они звучали как галисийская волынка — спросили, кто он такой.

— Я как-то встречался с ним по дороге на Париж! Меня зовут Паулос, а живу я в одной стране на юге!

Паулос всегда назывался своим настоящим именем. Правда, как-то поздним вечером в Милане он вышел тайком из дома своего наставника при попустительстве камердинера, который когда-то был скрипачом, но при исполнении пиццикато у него вывернулись пальцы правой руки, мизинец сцепился с указательным, а средний стал поворачиваться куда попало, говорят, это от волнения, очень уж виртуозные были щипки, и кровь ударила в пальцы, так что стал он калекой. Ни один хирург не взялся выправить ему пальцы из-за того, что средний все равно вертелся куда попало, стоило пошевелить рукой — этот палец, будто стрелка компаса, указывал на север и мог опускаться даже ниже большого. Так вот, этот камердинер, навсегда расставшись со смычком, поступил на службу к синьору Джорджо Каламатти да Монца и прислуживал ему левой рукой, ибо хозяин терпеть не мог, когда настой ромашки проливался на блюдце, что было неизбежно, если Нерон Карло Тривульцио пробовал нести поднос в правой. Завидев Паулоса, кравшегося с ботинками в руках, чтобы не шуметь, камердинер заговорщически улыбнулся и прошептал ему на ухо:

— Берегитесь! Хористочки — molto versatile [81] Очень непостоянны (итал.). !

Паулос улыбнулся ему в ответ, лестно было, что его считают мужчиной, но, по правде говоря, вышел-то он за зонтиком, подаренным ему нотариусом, который составлял завещание дяди Фахильдо, а Паулос позабыл зонтик в нише, в уголке двора Академии Сфорца, где была уборная. Чтобы никто из служителей не узнал его в такой неурочный час, он спустил волосы на лоб и шел, видя одним только глазом. Забрав зонтик, возвращался не спеша, чтобы оправдать подозрения Нерона Карло Тривульцио, дескать, свидание состоялось, а сам разглядывал Собор при свете луны, постоял перед герцогским дворцом, и тут какая-то женщина открыла окно нижнего этажа, погасила лампу и высунулась наружу, напевая модную песенку. Увидев Паулоса, что-то зашептала и поманила его посеребренной лунным светом белой рукой. Он подошел. От женщины пахло фиалками. Поглядев на его лицо, наполовину скрытое черными волосами, незнакомка от удивления разинула рот (кофточка у нее была расстегнута и позволяла видеть молодую шею), потом спросила бархатным голосом:

— Как тебя зовут?

Одной рукой женщина обхватила Паулоса за талию, другая ее рука опустилась еще ниже. Паулос увидел, как ее губы приближаются к его губам.

— Муж не вернется до утра! Как тебя зовут? Если не скажешь, я не буду твоей!

И она пыталась втащить его в окно, под которым была мраморная балясина. Паулос, испугавшись такого натиска, старался высвободиться, уклониться от этих губ, искавших его губы, и, когда вдруг послышались чьи-то шаги, отпрянул, и в руке у него остался перевитый зеленой лентой фальшивый локон, какие изготовляют в Лионе. Женщина отошла от окна и стала посреди комнаты, раскрыв объятья, Паулос отчетливо видел ее при свете луны. И тогда, прежде чем уйти восвояси от приближавшихся шагов, он сказал самым трагическим тоном, на который был способен, подражая синьору Каламатти, декламировавшему монолог Фабрицио дель Донго из «Пармской обители»:

— Я — Бельтенеброс [82] Букв.: «Темный Красавец» (исп.) — прозвище Амадиса Галльского. !

И повторил еще раз по слогам, чтоб она поняла значение этого прозвища, позаимствованного у знаменитого любовника, который прославился ночными похождениями:

— Бель-те-не-брос…

— Бро-ос! — откликнулось эхо от находившейся неподалеку ротонды дворца, окруженного высокой глухой стеной.

Вернувшись домой, Паулос сунул зонтик в подставку, пошарил за пазухой, извлек фальшивый локон и поднес его к губам. Камердинер зубами водворил на место непослушный средний палец и, прижав правую руку ко рту, прошептал:

— Mamma mia!

— Гальван! — повторила старуха с писклявым голосом. — Помню, я подглядывала, прячась между самшитов зеленого лабиринта в саду, как ему подравнивали усы, перед тем как он должен был отправиться в дальние странствия. У каждого кончика помазали кожу чистым золотом, чтобы на чужбине усы не разрослись! Ну, они-то все равно росли, но казалось, будто бы и не растут, потому что кожа там, где было помазано, морщилась.

— Он умер! Ушел от нас!

Хриплый голос одной из женщин перешел в рыдание, как при словах заупокойной молитвы, голос словно исходил от земли, из-под земли, той земли, которая преждевременно приняла в свое лоно молодое тело, погасила взгляд карих глаз. Обе старухи подошли к картонной голове Гальвана Безземельного, гладили лоб и подбородок, красные губы. Вернулись к Паулосу, лица их были морщинистыми и желтыми, словно изъеденная шашелем древесина, но он на какое-то мгновение увидел их светловолосыми красавицами с тонкой и белой лебединой шеей, которые оплакивают гибель своего паладина. Только на мгновение. Они тут же снова увяли и вернулись штопать живот Галаора.