Генри Джеймс - Послы

— Черта с два я бы согласился, будь я Чэдом!

— Вы хотите сказать, будь вы на его месте?..

— Отказаться от всего этого, чтобы, вернувшись домой, засесть за рекламу! — Скрестив руки и свесив из экипажа коротенькие ножки, Джим упивался сверкающим полуденными красками Парижем, переводя глаза с одной стороны открывающейся перспективы на другую. — Я сам сюда перееду и буду здесь жить. И пока тут, буду жить вовсю. Я целиком за вас — вы молодец, дружище, и рассуждаете правильно — нечего трогать Чэда! Я не стану на него наседать, мне это не по душе. Да, что ни говори, а я здесь благодаря вам и уж конечно до гроба признателен. Вы с ним — славная парочка!

Некоторые пассажи из этой речи Стрезер в данный момент счел за лучшее пропустить мимо ушей.

— А вы не думаете, что важно передать рекламу в верные руки? И Чэд — я имею в виду его деловые способности — как раз тот человек, который справится?

— Где это он поднабрался таких способностей? — спросил Джим. — Здесь, что ли?

— Нет, здесь он таких способностей не обрел; напротив, диву даешься, как он их не растерял. У него врожденный дар вести дела, редкостная голова. Свои дела он ведет вполне честно. И ничего удивительного: он сын своего отца, и своей матери тоже, — она ведь по-своему не меньше поражает. Правда, у него иные вкусы и иные намерения, но не в этом суть: миссис Ньюсем и ваша жена совершенно правы. Чэд — незаурядный молодой человек.

— А кто спорит, — словно отводя душу, вздохнул Джим. — Только если таково ваше мнение, с какой стати вы тут завязли? Разве вам невдомек, что мы там переволновались из-за вас?

Вопросы Джима звучали полусерьезно, тем не менее Стрезер решил, что пора ставить точки над i, взять свой курс:

— Да потому, видите ли, что мне здесь понравилось. Очень. Мне понравился мой Париж. Можно сказать, слишком понравился.

— Вот оно что! Ах вы старый негодник! — весело отозвался Джим.

— Впрочем, ничего еще не решено, — продолжал Стрезер. — Все ведь гораздо сложнее, чем это выглядит из Вулета.

— Да уж, из Вулета это куда как скверно выглядит! — заявил Джим.

— Даже после того, что я написал?

Джим поморщил лоб, словно припоминая:

— Так ведь не иначе после того, что вы написали, миссис Ньюсем и послала нас паковать чемоданы. Такой ведь ход событий. А Чэд по-прежнему ни с места.

Стрезер, однако, сделал свои заключения:

— Ну да. Разумеется. Она должна была что-то предпринять. Как же иначе. А ваша жена вышла, так сказать, на арену, чтобы действовать.

— Верно. Чтобы действовать, — согласился Джим. — Только, знаете ли, Салли всегда выходит, чтобы действовать, — весело добавил он, — всякий раз, когда выходит из дома. Не помню случая, чтобы, выйдя, она не стала действовать. Ну а сейчас она действует во имя своей матушки, тут с нее и взятки гладки. — И тотчас, переключившись всеми своими чувствами, закончил новым гимном дорогому Парижу: — Вот это да! У нас, в Вулете, ничего даже похожего нет!

Однако Стрезер не оставлял начатой темы:

— Должен сказать, вы прибыли сюда в исключительно ровном и разумном расположении духа. Признаться, я ждал, когда вы покажете когти. Однако сразу почувствовал: у миссис Покок нет ни малейшего желания их обнажать. Она вовсе не выглядит свирепой, — продолжал он. — А я-то, слабонервный идиот, полагал встретить тигрицу!

— Неужели вы так мало ее знаете, — спросил Покок, — что еще не заметили: миссис Покок никогда не выдает своих чувств — как и миссис Ньюсем. Свирепеть? Никогда. Они подпускают к себе совсем близко. Шкурку носят гладким мехом вверх, теплом внутрь. Разве вы не знаете, кто они? — продолжал Покок, не переставая бросать взгляды по сторонам и награждая Стрезера вопросами, но лишь частично своим вниманием. — Разве вы не знаете, кто они? Да умнее их зверя нет!

— О да, — поспешил, даже чересчур, согласиться Стрезер. — Умнее их зверя нет!

— Они не бросаются в ярости туда-сюда, не сотрясают клетку, — продолжал Джим, очень довольный таким сравнением. — И тише всего ведут себя в часы кормления. Но всегда достигают поставленной цели.

— Верно! Всегда достигают поставленной цели, — повторил Стрезер, посмеиваясь, что лишь подтверждало сделанное им ранее признание: он очень нервничал. Ему стало неприятно, что он пустился с Пококом в искренний разговор о миссис Ньюсем; лучше уж — что меньше бы его покоробило — он пошел бы на неискренность. Но ему нужно было что-то разузнать — необходимость, продиктованная тем, что с самого начала он давал ей так много — больше, чем когда-либо прежде, как ему казалось, — а получал так мало. И сейчас парадоксальная истина, развернутая в метафоре его спутника, словно вихрем пронеслась и осела в его мозгу. Да, она вела себя тихо в часы кормления, кормясь — она и Сара вместе с ней — из огромной миски, которая все это время наполнялась его щедрыми сообщениями, его расторопностью и обходительностью, его изобретательностью и даже красноречием, тогда как ручеек ее ответов все скудел и скудел.

Тем временем Джим перешел к другому предмету и, скажем прямо, выйдя из пределов своего супружеского опыта, тотчас ударился в банальность.

— Да, у Чэда перед ней большая фора: он здесь раньше. И если он не сыграет на этом в полную меру!.. — И Джим вздохнул с подобающей жалостью к своему шурину, у которого на это, скорее всего, не хватит сил. — На вас-то он неплохо сыграл, а?

И в следующую минуту уже расспрашивал, что нового на сцене Варьете, произнося это название на американский лад — Вариете. Поговорили о Варьете. Стрезер признался, что знаком с этим местом, чем вызвал у Покока новый взрыв игривых намеков, туманных, как детские считалочки, и уязвляющих, как удар локтем в бок, и они закончили свою прогулку, хорошо защищенные беседой на легкие темы. До самого конца Стрезер ждал, и ждал напрасно, что Джим так или иначе подтвердит: да, Чэд разительно изменился, и вряд ли мог бы объяснить, почему отсутствие этого свидетельства до такой степени его огорчало. Перемена в Чэде была его козырем, если вообще у него были козыри, и коль скоро Пококи ничего не желали видеть, стало быть, он потратил здесь время зря. Он ждал до последнего момента, пока они не подъехали к отелю, и Покок, продолжавший сыпать свою веселую, завистливую, забавную чушь, теперь вызывал у него чувство неприязни, казался на редкость заурядным. Что, если все они ничего не пожелают увидеть! — мысль эта терзала Стрезера: он знал, что позволяет себе через Покока заключить, чего не пожелает увидеть и миссис Ньюсем. Ему по-прежнему претило говорить с Джимом, человеком таким заурядным, об этой даме, и все же, перед тем как экипаж остановился у дверей отеля, желание услышать последнее слово — приговор — Вулета взяло верх.