Уильям Теккерей - Сверчок за очагом

Позвольте, я объясню, как все произошло. Это давно бы надо сделать, с первых же слов, — во ведь когда о чем-то рассказываешь, полагается начинать с самого начала; а как начать с начала, не начав с чайника?

Дело, видите ли, в том, что чайник и сверчок вздумали устроить своего рода соревнование — посостязаться в искусстве пения. И вот что их к этому побудило, и как все произошло.

Под вечер — а вечер был ненастный — миссис Пирибингл вышла из дому и, стуча по мокрым камням деревянными сандалиями, оставлявшими по всему двору бесчисленные следы, похожие на неясные чертежи первой теоремы Эвклида, направилась к кадке и налила из нее воды в чайник. Затем она вернулась в дом, уже без деревянных сандалий (при этом она намного уменьшилась в росте, потому что сандалии были высокие, а миссис Пирибингл маленькая), и поставила чайник на огонь. Тут она потеряла душевное равновесие или, может быть, только засунула его куда-то на минутку, потому что вода была ужас какая холодная и находилась в том скользком, слизистом, слякотном состоянии, когда она как будто приобретает способность просачиваться решительно всюду, и даже за металлические кольца деревянных сандалий; так вот, значит, вода замочила ножки миссис Пирибингл и даже забрызгала ей икры. А если мы гордимся, и не без оснований, нашими ножками и любим, чтобы чулочки у нас всегда были чистенькие и опрятные, то перенести такое огорчение нам очень трудно.

А тут еще чайник упрямился и кобенился. Он не давал себя повесить на верхнюю перекладину; он и слышать не хотел о том, чтобы послушно усесться на груде угольков; он все время клевал носом, как пьяный, и заливал очаг, ну прямо болван, а не чайник! Он брюзжал, и шипел, и сердито плевал в огонь. В довершение всего и крышка, увильнув от пальчиков миссис Пирибингл, скачала перевернулась, а потом с удивительным упорством, достойным лучшего применения, боком нырнула в воду и ушла на самое дно чайника. Даже корпус корабля „Ройал Джордж“ и тот сопротивлялся не так отчаянно, когда его тащили из воды, как упиралась крышка этого чайника, когда миссис Пирибингл вытаскивала ее наверх.

А чайник по-прежнему злился и упрямился; он вызывающе подбоченился ручкой и с дерзкой насмешкой задрал носик на миссис Пирибингл, как бы говоря: „А я не закиплю! Ни за что не закиплю!“

Но миссис Пирибингл к тому времени уже снова повеселела, смахнула золу со своих пухленьких ручек, похлопав их одной о другую и, рассмеявшись, уселась против чайника. Между тем веселое пламя так вскидывалось и опадало, вспыхивая и заливая светом маленького косца на верхушке голландских часов, что чудилось, будто он стоит как вкопанный перед мавританским дворцом, да и все вокруг недвижно, кроме пламени.

Тем не менее косец двигался, — его сводило судорогой дважды в секунду, точно и неуклонно. Когда же часы собрались бить, тут на страдания его стало прямо-таки страшно смотреть, а когда кукушка выглянула из-за дверцы, ведущей во дворец, и прокуковала шесть раз, он так содрогался при каждом „ку-ку!“, словно слышал некий загробный голос или словно что-то острое кололо ему икры».

На что это больше похоже — на реальную жизнь или на блестящий балет-пантомиму? Вся бутафория на маленькой сцене вдруг оживает и начинает выкидывать разные чудачества — как это произойдет завтра вечером в пантомиме. Чайник упрям до смешного: он «клюет носом, как пьяный», «сердито плюется», «кобенится», «подбоченивается ручкой», «с дерзкой насмешкой задирает носик» и т. п. Его крышка проявляет «удивительное упорство», маленький косец «судорожно дергается». Вся сцена — сплошная карикатура. Автор не позволяет себе ни капли серьезности. Избыток шуток, видимо, рассчитан на праздничное настроение. В более спокойное время, когда утихает праздничная суматоха, такой вдумчивый, тонкий и проницательный художник повседневной жизни как мистер Диккенс не позволяет себе употреблять столь кричащие краски.

Но, допустим, мы настроились на этот тон. Поверили, что книга — всего лишь рождественская шалость и что автор просто решил поразвлечься вместе с полумиллионом доверяющих и сочувствующих ему читателей (надо признать, что ни один писатель не имел над нами такой власти — власти доброты и дружелюбия) — и читатель, несколько ошарашенный шумной веселостью «Песенки первой», уже спокойно воспринимает «Песенку вторую» и с готовностью участвует в общем ликовании в «Песенке третьей». Очаровательно неправдоподобный сюжет, построенный на ревности Пирибингла к «загорелому моряку», который возвращается из «золотой Америки» и при помощи раскладного стула и седого парика изображает из себя старца; Калеб Пламмер, бедный мастер-игрушечник, всю свою жизнь посвятивший благонамеренному обману и умудрившийся внушить своей слепой дочери, что они самые счастливые и благополучные люди на земле; ее влюбленность в злобного и отвратительного Грубба и Теклтона — все эти невероятности, против которых во всякое другое время, кроме Рождества, восстал бы наш здравый смысл, сейчас становятся совершенно естественными, а нагромождение нелепостей — милым и почти возможным. Разве мы не сочувствовали горестям принцесс в сказках матушки Банч, разве мы не допускали — на какое-то время — реальность карликов и великанов, поющих деревьев и говорящих животных? Если подойти к «Сверчку» с такой рождественской точки зрения, то и сам сверчок, и Крошка, и чайник, и Грубб и Теклтон обретают ту же полуфантастическую реальность, и зачарованный ими читатель плачет или смеется, в зависимости от своего настроения. Проникнитесь этим духом, и тогда Крошке, жене возчика, можно говорить языком Клариссы; [6] …говорить языком Клариссы. — Кларисса Гарлоу — героиня одноименного романа Сэмюеля Ричардсона (1689–1761). Пирибинглю отличаться тонкостью и чувствительностью лорда Орвиля; [7] Лорд Орвиль — идеальный английский джентльмен — герой романа Фнии Бзртти «Эвелина» (1778). слепой девушке можно чахнуть, безмолвно обожая Грубба и Теклтона; косцу на часах корчиться в судорогах, и «верному сверчку за очагом и преданным домашним феям» можно уговаривать и утешать возчика. Как праздничное представление, которое вы смотрите, сидя у себя дома в кресле — вашей собственной ложе у камина, — повесть великолепна, неподражаема и необыкновенно искусно сделана. Она открывается комической пантомимой, но драматизм действия неуклонно нарастает. Сельские декорации пленяют своим изяществом. Для каждого прелестного невероятного действующего лица заготовлен эффектный выход и собственный танец. Музыка — веселая или грустная — всегда полна свежести и очарования. Спектакль завершается грандиозной массовой сценой, в которой под гром оркестра и сияние голубых и розовых фонариков что есть мочи отплясывают все до единого действующие лица. И если мы все же предпочитаем написанные в спокойной манере картины реальной жизни, то это лишь потому, что нас к этому приучил сам же мистер Диккенс, вкупе с другими великими английскими юмористами. И мы невольно вздыхаем по былой простоте замечательного художника.