Моисей Кульбак - Зелменяне

Дядя Ича вышел босиком во двор.

Зелменовские невестки, уже с новыми реб-Зелмочками под сердцем, стояли у порогов, шептались и притворно вздыхали:

— О чем тут говорить, настоящий гой!

Дядя Ича, который слыл большим шутником у женщин, спросил:

— Откуда, бабочки, вы взяли, что он гой?..

Он воткнул иголку в жилет, подтянул штаны и пошел вдоль окон. Во дворе стало людно. Черный Мотеле ухватился за косяк Сониного окна и принялся ей моргать плутовским глазом: мол, он понимает, зачем она привела в дом этого крупного мужчину…

Все ждали, чтобы они опять появились на пороге.

Тогда вдруг вышел на крыльцо дядя Зиша, руки у него дрожали, и он проговорил слезливым голосом:

— Эх вы, грубьяны этакие! Ведь не один порядочный человек не может показаться у нас во дворе!

Дядя Зиша, бедняжка, держал фасон. У него было достаточно горько на душе.

В этот вечер он не лег спать, а сидел полураздетый на кровати и ждал — ждал свою дорогую доченьку. Как только Соня далеко за полночь проскользнула в дом, он сразу поднялся.

— Слушай, ты, выродок, — сказал он, — чтобы ты мне не приводила гоя в дом! Ты слышишь, что я говорю? — Дядя Зиша разошелся: — Шлюха ты!

Неожиданно он почувствовал дурноту. Он опустился на кровать, желтый, с помертвевшим носом.

Долговязая тетя Гита высунулась из-под одеяла, как пугало. Со страху она заговорила мужским голосом. Она стала кипятить в чугунах воду, таскать к постели горячие полотенца, а Соня побежала за доктором.

Дядя Зиша лежал себе именинником, с обнаженной желтой грудью, с задранной вверх квадратной бородой. Он приоткрыл потихоньку большое, жесткое веко и тут же подумал: «А что, разве они умеют привести человека в чувство?»

Утром пели простые птички.

Да, уже настоящая весна. Дни жаркие, ясные, звенящие. Солнце на дворе как раскаленный утюг. Каждое оконное стекло брызжет лучами. Тишина. Кто хочет, может даже услышать, как растет крапива у стен (никто, к сожалению, не хочет). В реб-зелменовском дворе жарче, чем где-либо. Солнце палит со звоном.

Как обстоит дело с дядей Зишей после вчерашнего обморока?

Спрашивать о здоровье дяди Зиши нельзя, это известно, но ведь заглянуть в окно позволено каждому. Под окном дяди Зиши тихо, занавеска опущена — единственное во дворе немое, запертое окно, которому нечего, видно, сказать.

Весна в самом разгаре. Отовсюду во дворе слышны голоса. Из открытых окон доносятся странные, непонятные слова.

Голос номер один:

«Управление движением идет из кабины шесть. Трос восемь проходит через колесо, которое приводится в движение паровой машиной. Управляющий трос девять проходит через шкивы. Корпус строят из мягкой стали: двадцать восемь метров длины, одиннадцать с половиной метров ширины».

Голос номер два (кажется, голос тети Малкеле, но если это так, она еще не далеко ушла):

Голос номер три (Тонькин голос):

«Основное вооружение военного флота — это артиллерия. Поэтому артиллерийская стрельба является главной составной частью военной подготовки на военных кораблях».

Голос номер четыре:

«Проводя подготовку, зарубежные пионеры организовали также бойкот пацифистскому слету социал-демократических детских организаций в Вене и скаутской милитаристской олимпиаде, которая созывается в Ливерпуле».

Черный Мотеле высовывается из окна голый, в чем мать родила, и кричит на весь двор:

— Тонька, ты слышишь, Тонька?

— Что ты хочешь?

— Где находится Ливерпуль?

Тогда ему отвечает из своего окна Фалк:

— Мотеле, запомни раз навсегда: «Для электрического освещения надо установить дизельную машину, дизельную машину, дизельную машину…»

Реб-зелменовский двор занимался, несмотря на раскаленный день, который был как кусок отшлифованного хрусталя, несмотря ни на что.

Только в окне дяди Зиши было тихо, занавеска опущена — единственное немое, запертое окно в реб-зелменовском дворе.

Маленькие Зелмочки совсем новой породы лежали в просохших канавах, как в корытах, и жевали большие пальцы собственных смуглых ножек.

(О, какой это безответственный рыжий Лаван оставил рыжие следы в зелменовском роду?)

Все было залито солнцем. Даже камни искрились.

Ровно в двенадцать часов дня Цалел дяди Юды прошел через двор к Тоньке. Дядя Зиша сидел согнувшись, как всегда, с лупой на глазу и ковырялся во внутренностях часов. Его крутой затылок был весьма зол на все человечество.

Цалел особо не церемонился с дядей Зишей. Ему только надо пройти к Тоньке, в смежную комнату.

Когда Тонька усаживается на старую кушетку с выпирающими пружинами и закуривает папиросу, он просто изнывает. Почему? Бог его знает. Он страдает розовой болезнью. Это что-то вроде зубной боли.

Дядя Зиша, который смотрит на все с точки зрения часовщика, сначала колебался, а теперь, после Сониного гостя, уже согласился бы выдать Тоньку даже за этого недотепу. Хотя в этом случае нельзя быть уверенным, не останется ли Тонька молодой вдовой.

Цалел — из новоявленных ученых. Он просидел нынче до утра над старой Библией, приспособленной для женщин, в обществе прародительниц, и таким образом прокутил всю ночь. Поэтому он немного устал — не выспался, — и в его воображении витают женщины — начиная от Ревекки, дочери Бесуэла, до Тоньки, дочери Зиши: все они ему любы и дороги. Теперь он хочет посидеть здесь, опершись на стул, вытянув ноги, и отдыхать от мыслей.

Но Тонька вдруг вскакивает с кушетки и берет его за густую пейсу:

— Пойдем, керченская селедка, искупаемся!

Речка в нескольких верстах от города. Ни клочка тени. Июль месяц. Они по этому зною с трудом добрались до прохладных полей картофеля и освежились немного среди зелени.

Цалел плелся сзади и говорил, изнывая:

— Знаешь, сегодня ночью я кое-что сделал. Представь себе, я достал старую Библию без титульного листа и определил, что она семнадцатого столетия и напечатана у Шимшана Зимеле в Майнце.

Немного спустя Тонька спросила:

— Селедка, какое значение имеет твое открытие для соцстроительства?

— Гм…

— Раз так, — повернулась она вдруг, — раз так, можешь идти спать!

Она подставила ученому ножку, как это делают отъявленные драчуны, и толкнула его в рожь.

— Идиотка! — кричал он, ища на земле очки. — Идиотка в кубе!

Тонька стояла уже на другом краю поля, согнувшись, держа руки на коленях, и делала вид, будто покатывается со смеху.

Ведь Зелменовы не смеются, Зелменовы только широко улыбаются.

Тракт тянулся далеко, до горизонта. Знойная рожь медными широкими четырехугольниками переливалась среди картофельных полей. Палящим зеленым дыханием веяло от лугов. Потоки солнечного света плыли по всей местности и где-нибудь вдруг заливали поле своим сиянием так, что пьянели глаза.