Моисей Кульбак - Зелменяне

Далеко, у самой черты горизонта, клубился дымок — отрывисто сопел трактор, медленно ползя по краю земли и все не исчезая из виду.

Цалка проговорил:

— Да будет благословен наш Бог, царь Вселенной, по воле Которого произрастает хлеб из земли!

Она сбросила кофточку и остаток пути до реки бежала без оглядки.

Цалел еще только увидел поблескивающую издали полоску воды, а Тонька уже прыгнула с берега. Перед его глазами сверкнуло, отдаваясь дрожью в сердце, Тонькино загорелое тело; он услышал ее громкий возглас, и все это отдалось в его душе острой болью. Цалел растянулся в траве немного поодаль. Покусывая соломинку, он взволнованно думал и не думал в одно и то же время.

Она там плескалась, брызгалась под раскаленным солнцем, потом вдруг вынырнула, блестя мокрым телом, и закричала:

— Цалка, посмотри: красивая фигура?

На обратном пути они шли полем. Рожь уже налилась. Ни единого шороха. Тишина. Горячие стрижи скользили низко над рожью, а в вышине пылало солнце сплошным огнем. Они затерялись во ржи. Только время от времени Тонькина красная косынка выныривала из ржи крупной каплей крови. Тонька пела:

Она пела, а Цалел в этот жаркий день тащился за ней вместо тени.

Он думал: «Тонька, ты что-то ко мне равнодушна. Можно даже сказать, что ты относишься ко мне холодно, и мне это не нравится, потому что я, видимо, немного влюблен».

Он обронил тихий, затаенный вздох, который, как известно, является худшим признаком этого розового недуга.

В город вошли они с другой стороны. Зной, который лился с перегретых железных крыш, был здесь еще гуще.

Энская разрытая улица походила на фабрику. Во всю длину ее стояли рабочие, голые по пояс, с лопатами и ломами в руках. Прокладывали рельсы для трамвая. Косое солнце отражалось на голых отшлифованных плечах, как в зеркалах. Несколько сот загорелых спин спокойно двигалось в ритме труда. Мускулы скользили и струились смуглыми волнами по человеческой реке. Рельсы сваривали ацетиленом. Печурки, обмазанные глиной, кроваво-красно тлели в сверкающем воздухе. Время от времени где-то, среди группы обнаженных тел, с шипением взрывался ацетилен. Синий огонь рассыпался фосфорическими звездочками, и над мокрыми, вспотевшими телами поднимался пар, как в бане. Работали молча, и в этом раскаленном молчании брали начало два ряда длинных, черных, твердых рельсов. Возле них мелькали голые люди, обтачивавшие стальные опухоли на сплавленных стыках.

— Правда, красиво? — спросила Тонька.

— Да, красота человеческого труда, — ответил Цалел, как по книжке.

Тонька сказала:

— Есть песня зелменовского поэта Кульбака, которая все время вертится у меня в голове:

— Да, — согласился Цалел дяди Юды, — хорошее стихотворение!

Потом они брели уже усталые и даже дулись друг на друга. Тонька бесцеремонно дразнила его, ехидно спрашивая, принадлежит ли он, Цалел, к числу парней с красивыми телами. Он оправдывался:

— Я все еще придерживаюсь взгляда, что дух творит тело.

— А что еще тебе остается сказать, Цалка?..

Его вдруг взяла досада: зачем возится он с этой пустой девчонкой, такой заносчивой и уверенной в своем трезвом взгляде на жизнь? Ведь более серьезного слова она просто не способна воспринять. Он уже подумывал, что его любовь к Тоньке — это ошибка, мальчишество, не по его двадцати шести годам. Вот как далеко он зашел в своих мыслях!

Когда Цалел уже собирался войти в дом, она его вдруг нежно взяла за небритый подбородок:

— Ты влюблен в меня, котик?

Цалел слонялся по двору. Он ходил сам не свой, как лунатик, галстучек у него сбился набок.

Дядя Ича, который наблюдал из своего окна за порядком в реб-зелменовском дворе, остановил швейную машину. Дядя Ича долго, с подозрением следил за тем, что делает Цалел, и как только установил, чем тут пахнет, вышел во двор предупредить о несчастье.

Прежде всего он побежал к дяде Юде. И надо же так случиться, чтобы дядя Юда был не в духе, — он схватил палку, этот дядя Юда, и стал гнать своего преданного брата из дому.

— Что ты скажешь на этого козла Ичку, — раскричался дядя Юда, — он уже лезет из кожи вон!

Дядя Ича едва успел выскочить и придержать дверь снаружи, чтобы этот сумасброд за ним не погнался, и там, за дверью, он дал себе зарок не вмешиваться.

— Какое мне дело, в конце концов! Да повесьтесь вы все!

Дядя Ича снова сел за машину и уже больше не вымолвил ни слова.

Летний день ушел восвояси, и двор реб Зелмеле в темно-золотистых огнях четко выделялся всеми своими углами. Зелменовы сидели расстегнувшись у порогов и понятия не имели, что готовилось у них под самым носом.

К полуночи вдруг послышался дикий крик. Это кричал дядя Ича.

Реб-зелменовский двор оцепенел от ужаса. Повыскакивали голыми из домов. В темноте белели длинные женские рубахи, метались растрепанные бороды. Крики доносились откуда-то сверху — кажется, с чердака дяди Юды.

Маленькая грустная жёнка стала расталкивать дядю Фолю:

— Вставай, во дворе людей режут! Фоля, сжалься наконец, встань!

Дядя Фоля сердито повернулся на бок и проворчал в усы:

— Пропадите вы пропадом! Мне чуть свет вставать на работу!

Но так как его женка тащила из-под головы подушку и все не отставала от него, он сошел, сонный, во двор и стал, пропуская ступеньки, подыматься по лестнице, ведущей на чердак дяди Юды.

Крики сразу же прекратились.

Все стояли, сгрудившись, и дрожали, задрав головы к чердачному окошку.

— Надо бежать за Берой, без него здесь ничего не сделаешь! — У Зелменовых зуб на зуб не попадал.

Примчался Фалк дяди Ичи с электрическим фонариком на груди, с револьвером в руке, одним словом, вооруженный по всем правилам, и тоже бросился к чердаку:

— Скажите, разбойники, что там происходит?

Вскоре жидкое электричество Фалка вылилось обратно из чердачной дверцы, и все услышали его невнятную, торопливую речь:

— Ничего особенного. Цалел повесился!

— Что?

— Насмерть?

— Нет, как всегда, так же, как всегда.

Дядя Ича действительно не вмешивался. Он только остался сидеть в темноте у порога, чтобы посмотреть, что тут будет. Поздно ночью он увидел, как Цалка выбежал без куртки из дому, схватил лестницу у сарая, поднял ее, что было явно ему не по силам, и приставил к стене дома. Потом он, как одержимый, бросился к чердаку.