Моисей Кульбак - Зелменяне

— Малка, ты дура…

Дядя делает глубокий вдох, как будто вбирает в себя мысли вместе с воздухом.

— Надо же, до чего простой портняжка дожил!.. Видела бы ты, как ловко собираются части пальто… Совсем другое дело… А тут ты сидел за этой трещоткой — стук-стук — с рассвета до поздней ночи…

И вдруг тишина. Дядя Ича спохватывается, что выдал себя — язык у него слишком длинный, — и вот он даже бросает пить чай, начинает шагать по комнатке, подтягивая брюки.

— Но, понимаешь, Малкеле… — И он, бедняжка, глотает воздух — ему нечего сказать.

Пушистые хлопья снега приплясывали и прижимались к тусклым оконцам. Дядя нагнулся, выглянул во двор и вдруг окаменел от тупой боли. Во дворе, на черной, покрытой грязным снегом дорожке, показался Бера.

Он, Бера, шел, как всегда, спокойно, вразвалку, но был одет уже в простую куртку, без красных кантов, а на голове засаленная кепка кожевника, которая около десятка лет провалялась где-то за печкой.

Значит, Бера уже больше не милиционер!

В притихшем реб-зелменовском дворе все стояли, прильнув к окнам, не дыша. Никто не был в силах отвести глаза от этого зрелища. Сердце у всех вдруг сжалось за этого детину Беру, с таких удивительных приключений начавшего войну, поднявшегося высоко, как звезда в небе, и неожиданно кончившего кожевнической кепочкой и всем этим видом, который никому ничего не говорит.

— И это Бера?! — Все ломали руки.

— Вот до чего можно докатиться!

Даже набожная тетя Гита покачала головой и пробормотала:

— Горе глазам, которые это видят…

Вот что значит неблагодарность! До сих пор никто даже и не подозревал, что от Беры падает на реб-зелменовский двор такой особый, удивительный свет.

Из дома, сверху, донесся крик. Это Хаеле дяди Ичи бросилась в постель и кричала истошным голосом на весь двор, желая напугать Беру мнимыми родовыми схватками. К сожалению, все знали, что она лишь недавно рожала.

— Поднимитесь к ней, и пусть она перестанет, — просили мужчины.

Не помогло. Но потом крик внезапно оборвался, когда Бера уже сидел за столом и вместо обеда жевал кусок хлеба. Дело было так.

— Перестань, — сказал он в сердцах, — перестань, Хая, не то я тебя брошу…

— Ой, несчастье мое!

— У меня есть девушка Лэйча, — выпалил он, покраснел, как рак, и от страшного стыда за собственные слова уткнулся глазами в пол. Десять лет он берег это имя, лелеял его втайне от самого себя и теперь вдруг брякнул, как какой-то ненормальный, в лицо своей собственной жене.

Бера сидел красный как рак и прислушивался к тихому плачу Хаеле, уткнувшейся в подушку.

Ночью снова взошла луна. Метелица прекратилась. Луна выплыла из-под мягких, перистых облаков, которые вдали как бы светились собственным светом.

Домишки дремали, отбрасывая короткие тени на голубоватый снег. Кое-где виднелись грязные пятна — следы, оставленные завирухой. Двор крепко спал и, наверное, видел уже десятый сон.

В это время один только взбалмошный Цалка вертелся среди лунных домов. Быть может, он здесь блуждает, скорбя о своем отце, благороднейшем из Зелменовых?

Несколько раз Цалка подходил к дому дяди Зиши, поднимался даже на крылечко и каждый раз возвращался.

Слышно было, как луна плывет по небу.

Наконец он поднялся на крыльцо, нажал на щеколду и вошел в дом.

В первой комнате спит тетя. Здесь пахнет молитвенниками и курами. Цалел нащупывает в темноте дорогу к стеклянной двери, ведущей в Тонькину комнату.

У Тоньки в комнате тихо. Прозрачно-серо. На полу лежит немного лунного света. У стены в кровати спит она, Тонька. Спит беспокойно. Смуглые плечи выглядывают из-под одеяла. На теплых плечах светятся белые кружевца рубашки.

Цалел трепещет, руки его трясутся; ему больно, что он должен пробираться к своей возлюбленной ночью, как вор. На полу лежит немного лунного света. Он осторожно ступает, подходит к ее кровати, нагибается и тихо целует ее.

Тонька спит беспокойно.

Он сдерживает дыхание, пятится к двери, у него страшно стучит в висках, он взволнованно бормочет:

Тетя Гита слышит стук двери. Ветер прогуливается по комнате. Она поднимает с постели свое долговязое, как у пугала, тело и спрашивает темноту своим мужским голосом:

— Зиша? Это ты, Зиша?

Но Зиши нет. Дядя, должно быть, умер бесповоротно и больше уже не бродит зимними ночами.

Только Цалел дяди Юды блуждает по тихому, лунному двору. Парень, наверное, спятил от луны и снега. Тихая ночь. Луна светит голубоватым, притушенным светом. Дома держат свои короткие тени возле себя. Цалел дяди Юды стоит с запрокинутой головой, раскачивается и плачущим голосом не то декламирует, не то поет:

Тетя Гита спустя несколько дней рассказывала приятельницам под большим секретом, что она видела своими глазами, как Цалел дяди Юды, который, кроме всего прочего, высокообразованный молодой человек, стоял среди ночи один во дворе с молитвенником в руке и читал молитву во славу новолуния.

— Поверьте мне, — сказала она, — уж я как-нибудь не ошибусь!

Насчет молитвенника тетя Гита все же ошиблась. Но женщины решили, что с еврейской верой дело обстоит не так уж плохо, и тетя Неха — главная среди них — приложила при этом палец к губам, давая этим понять, что о достойном поступке Цалела лучше не распространяться.

С Соней дело обстоит так.

От работы ее уже освободили, и, кажется, она теперь даже не член профсоюза. Она сидит дома, и ей всегда немного холодно: видно, тетя Гита подбавила в реб-зелменовский род стынущей раввинской крови. Соня вечно больна, — должно быть, дядя Зиша оставил ей в наследство свои весьма разнообразные болезни.

И все же говорят, что Соня дяди Зиши притворяется больной перед своим мужем.

Доказательства следующие.

Когда он смотрит, она не ест, только пьет чай с молоком и по временам грустненько вздыхает, что должно означать, что где-то в ней сидит боль, но поскольку она привыкла нести свой крест, то вот только вздыхает.

Известно, что эти таинственные короткие вздохи предназначены только для Павла Ольшевского. Эти вздохи такие неопределенные, что ему трудно оказать ей немедленную помощь.

Он теряется.

А Соня дяди Зиши как ни в чем не бывало тут же готовит для него следующий вздох, еще более насыщенный.

Зато, когда дома никого нет, она слезает с кровати, пудрится у зеркальца, возится с ногтями, оправляет всякие свои дела, а потом, как только постучат в дверь, она уже лежит в кровати и снова больна.