Ханс Фаллада - Кто хоть раз хлебнул тюремной баланды...

Он растерянно смотрит на нее.

— А вы и теперь думаете о том же, о чем… о чем в тюрьме? — Она оттопырила нижнюю губку и неотрывно смотрит на него. Словно ласковое крыло птицы осеняет ее лоб копна мягких распущенных волос.

— Я не в простой тюрьме сидел, а в каторжной, — с каким-то странным азартом уточняет Беербоом. — Это Куфальт в простой… — Он с виноватым видом поднимает глаза на Куфальта. — Ничего, что я об этом рассказал, Куфальт? Фройляйн ведь так и так все знает.

Куфальт только молча глядит на него.

— Нет, — отвечает Беербоом на вопрос Лизы. — Или, вернее, да, думал. До последнего времени. Но теперь у меня все по-другому…

Он не договаривает. Двое других сидят, не двигаясь, и ждут, продолжит он или нет. В комнате душно, воздух сухой, горячий, нечем дышать… Оба глядят в пространство. Никто ни на кого не смотрит.

— Знаете… — вновь начинает и вновь не договаривает Беербоом.

Куфальт решается взглянуть на него. Вечно сумрачное желтоватое лицо Беербоома как-то посветлело, разгладилось, оно сияет, даже светится. Словно вдруг открылся вид из окна — горы, долины, дальние дали… Что это — счастье? Может, так и выглядит счастье?

— У меня есть сестренка, — медленно, с трудом выговаривая слова, начинает Беербоом. — Когда я исчез из дому, она была еще совсем маленькая, лет десять, может, двенадцать… — Помолчав, он продолжает тем же тоном: — Понимаете, я все знаю о детях, вернее, о маленьких девочках, у меня ведь есть сестренка. И в тюрьме я всегда о ней думал… А теперь…

Он опять умолкает. Остальные тоже молчат. Беербоом встает, быстрыми шагами меряет комнату, вновь садится и говорит:

— Дети, вернее, маленькие девочки, гуляют в сквериках, понимаете…

Опять молчание, опять все трое стараются не смотреть друг на друга.

Если бы можно было встать и распахнуть окно, чтобы свежий ночной ветерок развеял это наваждение! А это, конечно же, наваждение, колдовство, вот она, колдунья, сидит тут и мучает, мучает…

— А я стою и гляжу на них всякий раз, как удается уйти из приюта, стою и гляжу. И такие страшные мысли приходят в голову! В тюрьме такого не было, там казалось, это только за решеткой об этом думаешь, а потом все будет по-другому.

Вновь надолго воцаряется молчание. Куфальт делает над собой усилие, чтобы сбросить чары, открывает рот, силится что-то сказать, откашливается и, выдавив «Итак…», умолкает.

А Беербоома, наоборот, как прорвало:

— Да, женщины и девушки, они ведь все знают про меня. Или, вернее, я все знаю про них. И я не могу с ними… Понимаете, ведь каждая из них может оказаться моей сестренкой! Это ощущение так ново для меня…

Он задумывается. Его желтоватая длинная рука с черными волосами и синеватыми набухшими венами вползает на стол, распрямляется и вдруг резко сжимается в кулак, словно раздавливая и ломая что-то невидимое…

— Я-то уж думал, — шепчет он едва слышно. — Я-то уж думал, они меня совсем доконали, ан нет, вроде все сызнова начинается…

Он чуть ли не рыдает от счастья и все шепчет, шепчет:

— Детки, маленькие девочки с голыми ножками… Плохо только, что мало видно, но может быть…

Он умолкает и дико глядит на Лизу и Куфальта. Губы его дрожат.

— Вон отсюда! — вдруг взвивается фройляйн Бен. — Сию минуту вон!

Вся дрожа, она вскакивает и, вцепившись в спинку стула, бормочет:

— Убийца вы, убийца, уходите сейчас же…

И с Беербоома моментально все слетает — нет ни сияния, ни счастья, ни общительности.

— А что я… — лепечет он. — Вы же сами…

— Пошел отсюда! — теперь уже и Куфальт орет и подталкивает того к двери. — Несет всякую гнусь, мерзавец! Убирайся! Вот тебе ключ от входной двери. Завтра за ним зайду.

— Да ведь я что… Фройляйн, вы же сами просили…

— Пошел, пошел! — Куфальт выталкивает его за порог.

Входная дверь за ним захлопывается. Куфальт плетется в свою комнату и в нерешительности застывает на пороге…

Может, она просто шлюха, холодная, извращенная, испорченная до мозга костей шлюха, может, ей хочется пощекотать нервы чем-то запретным, почуять запах крови…

А она, оказывается, лежит на его кровати и плачет. И увидев, что он вошел, приподнимается ему навстречу и, заливаясь слезами, протягивает к нему обнаженные руки:

— Иди же, иди же ко мне! Этот твой приятель так ужасен! Иди же ко мне, иди же!

Принесло ли это счастье? Или хотя бы облегчение?

В те ночи, когда его мучили мысли о Лизе, ему казалось, что жить будет легко и счастливо, стоит ей один только раз прийти к нему. И вот она пришла, — но где же ощущение легкости и счастья? Он по-прежнему сидит за машинкой — с той ночи прошло две недели, а может, и три, — а жизнь все так же тяжела. Или еще тяжелее?

Вот он сидит и стучит на машинке. Несколько дней — сразу после той ночи — ему работалось лучше, настолько лучше, что Яух перестал торчать за его стулом: не к чему было прицепиться. Но потом он понемногу начал сдавать. Он старался взять себя в руки, не хотел опять становиться козлом отпущения. Вон Маака уже два-три раза вызывали в другую комнату — писать под диктовку клиентов. А ему что же — вечно сидеть на этих адресах?

Жизненные силы его были как бы заторможены изнутри: только что он был бодр, погружен в работу и даже весел; и вдруг мозг его как бы отключается, в голове пусто, как будто никакого Куфальта уже и нет на свете. Может быть, в мозгу тоже есть такая тесная клетка с решеткой и замком вроде тюремной камеры, в которой из угла в угол мечется что-то бесформенное, заточенное туда навек?

— Куфальт, шухер! — шепчет Маак.

И Яух уже тут как тут.

— Вот пять аттестатов, господин Куфальт. Это подлинники. Нужно сделать по четыре копии с нормальным интервалом, через час за ними придут. Но прошу обойтись без опечаток, ничего не забивать и чтобы заглавное «С» не выскакивало из строки!

— Хорошо, — говорит Куфальт.

— «Хорошо»! Конечно, что же вам еще сказать! Ну ладно, посмотрим. Во всяком случае, это моя последняя попытка.

Куфальт взялся за дело с охотой — как же, впервые ему доверили квалифицированную работу, он им еще покажет, на что способен, они еще увидят, а уж у Яуха и вовсе глаза на лоб полезут!

Но странно: этот Яух обронил всего несколько слов — «без опечаток», «не забивать» и «чтобы „С“ не выскакивало». И каждое слово превратилось в препятствие.

И препятствий было не два и не три, все становилось препятствием.

К примеру: надо сделать четыре копии. А ведь как легко просчитаться! Правильно ли вложена копирка? Раз подлинники, значит, нельзя запачкать, а у него большой палец в черной краске от копирки, скорей к умывальнику, три минуты потеряно. За работу!

«Свидетельство об окончании ученичества. Эльмсхорн, 1-го октября 1925 года.