Ханс Фаллада - Кто хоть раз хлебнул тюремной баланды...

Однако стоило внизу хлопнуть двери, и он уже выбежал в коридор, сердце его колотилось от страха: вдруг она. Но оказалось — соседи.

Все, хватит, довольно, дальше так продолжаться не может, не выдержу. За последние дни чего только не было: и Беербоом, и «Цито-Престо», и следственный изолятор, и верные друзья, Маак и Енш… Стало быть, беру такси и давай бог ноги!

Но что толку с того, что нашел комнату на задворках Рабойзен — темную, грязную, вонючую конуру с мутными оконцами, расположенную рядом с прокопченной кухней, размером с простыню, где полчища тараканов и сумасшедшая старуха-хозяйка по фамилии Дюбель… да что там, самое подходящее место для сломленного, павшего духом, отчаявшегося Куфальта, темная нора — лежишь себе на сбитой перине и кемаришь часами. Но от этого никакого толку.

Потому что временами в нем вспыхивает надежда, надежда на то, что все образуется, о господи, может, все еще образуется, и тогда на него нападает жажда деятельности.

И вот он летит куда-то, у него есть идея, разве не внес он аванс за пишущую машинку, разве не заплатил за нее деньги, неужто пропадут эти деньги?..

Эх, была у него голубая мечта — собственная пишущая машинка, великолепная штука, не просто вещь из железа и стали, с шестеренками, пружинками, валиками, резиной, настоящая пишущая машинка — это надежда, с пишущей машинкой можно выбиться в люди, она залог будущего. Нет больше заказов на триста тысяч адресов, но даже лежа в постели, оглушенный глубиной собственного падения, он мысленно бежал куда-то в перерывах между донимающими и изматывающими его вечными упреками: а вот если бы да кабы, да вот если бы! — он мысленно обегал бюро за бюро, один магазин за другим. «Не найдется ли у вас какой-нибудь печатной работы для меня?»

Ведь хоть сколько-то должно же ее быть в великом городе Гамбурге, ровно столько, чтобы не дать человеку сдохнуть с голоду?

Наконец он добился своего: он сослался на того доброго следователя, и опять-таки добрая фирма сжалилась над ним, и он получил пишущую машинку. Пусть не новую, подержанную, зато в хорошем состоянии, цена 150 марок, тридцать марок аванс, остаток — сто двадцать марок наличными.

О господи, как он первое время радовался этой старой пишущей машинке «мерседес»! Как он тер и гладил ее, пылинки сдувал, все пробовал печатать и прислушивался к звонку в конце строки!

Но странное дело: живет он не в комнате, а прозябает в этой конуре, в дыре, где можно разве что переночевать. Залог будущего накрыт клеенчатым колпаком: а может, встать и пойти предлагать свои услуги?

Хорошо, хорошо. Он уже встал, идет; полтора часа телефонная будка на главпочтамте занята, потому что он переписывает в ней половину адресов из телефонной книги…

Затем он отправляется в путь. Два раза звонит, два раза беседует, оба раза ему отказывают, и он отправляется назад в свою нору, в проклятую постель. Заваливается на нее не снимая даже ботинок, зачем, ведь не знаешь, будет ли у тебя сегодня еще желание снова их надеть… Прямо в одежде на простыню, думать… Был вором, вором и останусь, вот и весь сказ.

Придется быть вором, иначе и не выходит; ну хорошо, найду заказ — другой, но как на них жить?..

А деньги тают, даже если есть понемногу, деньги все равно тают. Десять марок девяносто пять пфеннигов между ним и неизвестностью, а что потом?

Можно загнать вещи, загнать машинку, а потом что? Можно отказаться от этой конуры, переселиться в ночлежку, можно даже спать у попов, а дальше что? Решайся, Куфальт, решайся! А что будет после того, как решишься?..

И вот Куфальт сидит на скамейке на берегу Аусенальстер и обдумывает решение. При сем он съедает все четыре булочки и кусок ливерной колбасы; вкуснятина, волноваться о своем аппетите ему не приходится. Если бы все обстояло так же хорошо!

Странно, что за последние сумасшедшие недели воспоминания о Центральной тюрьме в маленьком городке всплыли в памяти словно счастливый островок в окутанном туманом сером море жизни. Разве это было не прекрасно? Жил себе преспокойно в камере и не думал ни о деньгах, ни о голоде, ни о работе, ни о крыше над головой!..

Утром вставал, драил камеру, шел на прогулку, во время которой болтал с другими братьями по несчастью, вязал сети — время летело, на обед давали горох, и все радовались, или баланду, и все негодовали, зато радовались завтрашней чечевице — что ни говори, и впрямь счастливый островок.

Неудивительно, что на этом островке всплыла круглая белобрысая тюленья голова Малютки Эмиля Бруна с голубыми, как озера, глазами! Эмиль был прав, лучше бы он пошел с ним, а не поехал в Гамбург.

Ведь было два пути: путь Бацке (вором был, вором и останусь) и путь Бруна (однажды совершил преступление — больше никогда в жизни). А я, Вилли Куфальт, — дурак, вот я кто, не решил для себя, не сказал ни да ни нет, вот и остался на бобах со своими талантами.

Конечно, еще не поздно было принять то или другое решение. Можно написать Бруну, что он, Куфальт, все-таки приедет, или через городскую справочную разыскать Бацке. Но ведь именно об этом предупреждал Бацке: слишком поздно. Все деньги кончились, капитала на настоящее дело, на то, чтобы провернуть, обеспечить, профинансировать его, не оказалось; надо было что-то делать второпях, а это обычно не удавалось. И денег, для того чтобы сняться с якоря и отправиться к Бруну, теперь тоже не было, а тут еще вещи — или, может, уже сейчас сплавить их? Неужели дела и впрямь обстоят так плохо?

Октябрьское солнце еще грело. В его теплых лучах мир выглядел не так уныло. Что-нибудь да найдется, только нужно решиться.

Нужно решиться.

Был еще «вариант», который в эти часы обычно гулял здесь в хорошую погоду, это была альтернатива Бацке, и «вариант» этот звался Эмиль Монте.

Да, два упаковщика проспектов почившего «Цито-Престо» встретились снова. Но в последнее время они не узнавали больше друг друга, не снимали друг перед другом шляпы, презирали друг друга.

А ведь вначале, в первый раз, оба обрадовались встрече, им было что порассказать друг другу. Куфальту о своих впечатлениях от следственного изолятора и об окончательном торжестве истины, а Монте о роспуске машинописного бюро, о том, как они умоляли, как унижались перед Марцетусом, перед Зайденцопфом, перед Яухом, чтобы над ними смилостивились и после «Престо» приняли в приют, пусть даже за полцены, что им оставалось делать на свете, этим бедным, совращенным Куфальтом и Мааком господам Дойчману, Эзеру, Фассе и прочим?

После всяческих проволочек, выговоров, унижений и нагоняев господин пастор Марцетус наконец сжалился над ними: разве мог он бросить их на произвол судьбы в вертепе большого города? И вот они вздыхают, снова встречаются с Монте, снова страдают под тяжким игом Яуха, который постоянно укоряет, бранит, наказывает их: «Еще одно слово и вас выставят на улицу! Вы ведь знаете, не так ли…»