Ханс Фаллада - Кто хоть раз хлебнул тюремной баланды...

Куфальту не очень нравится этот символ маленького города. Он будто заключенный, добровольно вернувшийся в места заключения, — стоит ему свернуть за угол, как навстречу шагает вахмистр и, ухмыляясь, говорит: «Здрасьте, господин Куфальт!» Или он видит стены. Кирпичные бойницы, маленькие решетки в огромных стенах.

Все мы всегда возвращаемся к нашим истокам. Всегда. Нет ничего глупее болтовни о новой жизни, которую можно начать, старое в нас входит, в нашу плоть и кровь. Вот и он сидит себе в своей каморке на Кенигштрассе, на самом краю города.

Стоит ему выйти из дому и повернуться спиной к городу, как в лицо дует ноябрьский ветер вперемежку с листьями, с пустынными дорогами без конца и без края, ведущими неизвестно куда, где все одно и то же. А когда еще гнилостным запахом тянет из придорожных канав, запахом смерти и тлена, одиночество тут как тут, и никак с ним не сладить; всё снова, тут как тут, неудавшаяся жизнь без будущего, без мужества, без терпеливости.

Вот он сидит в своей комнатке на Кенигштрассе, хорошая бюргерская комната. У Бруна хуже. У Бруна комната работяги, одно слово: берлога. А Куфальт сидит, окруженный мебелью из красного дерева, плюшем, безделушками и картинами. Рядом с пишущей машинкой лежит список адресов, он печатает письма. Для человека, который почти ни с кем не знается, их много, десять или двенадцать писем. Он допечатывает до конца последнее письмо, подписывает его, засовывает в конверт, наклеивает на письма марки, все марки для городских писем по восемь пфеннигов, затем надевает пальто и шляпу, берет письма и застывает на пороге.

Одиннадцать часов. Он как бы завершил свой трудовой день. Трудовой день попрошайки безо всякой надежды, и не всегда удается заснуть, и не всегда удается поразмыслить. Ведь существуют заботы, даже если ты рантье с четырьмястами марок, нет, в кошельке больше четырехсот.

Он стоит на пороге, медлит. Ему все равно, попадут ли письма в почтовый ящик в обед или вечером, когда стемнеет. Ведь ничего не произойдет. Так что все равно, но есть на свете Малютка Эмиль Брун, он переживает за своего друга Куфальта, вчера вечером он сказал: «Попы, дружище, ты вспомни попов, они должны что-то для тебя сделать». Это «должны» он подчеркнул. Сегодня вечером Куфальт встретится с Бруном, а Брун спросит, думал ли он о попах, ходил ли он к ним. Брун человек упрямый, Брун не отступится, пока Куфальт не сделает так, как тот считает нужным. Значит, Куфальт должен сейчас, в одиннадцать, выбраться из своей комнаты в город и получить адреса пяти или шести попов, которые живут в городке.

Стоя в дверях, Куфальт все еще медлит. Неожиданно он решается. Подходит к своему чемодану, открывает его, в чемодане только один ответ, который он получил на все свои письма с просьбами о месте. Его написал человек по имени Мальте Шалойя. Он главный редактор здешней газеты, самой крупной. Главный редактор другой газеты не счел нужным даже ответить. Ну да ладно, однако и этот ответ выглядит не слишком обнадеживающим. И все-таки ему нужно зайти к этому человеку.

Куфальт читает письмо. Оно недлинное, всего несколько строк:

«Многоуважаемый господин! Хотя меня очень тронула Ваша печальная судьба, все-таки полагаю, что не смогу что-либо сделать для Вас. Правда, директор тюрьмы дал Вам отличную характеристику, но Вы, вероятно, сами знаете, какую ответственность берет на себя ведущий редактор, нанимая на работу человека, имеющего судимость. И все-таки я был бы рад, если бы Вы как-нибудь навестили меня между одиннадцатью и тринадцатью часами.

С уважением…»

и так далее.

Читая это письмо, Куфальт вздыхает. «Безнадежное дело, — шепчет он, — совершенно безнадежное. Но если я все-таки пойду за адресами, то могу заглянуть и к этому человеку».

В одной руке он держит двенадцать писем с просьбами о месте. Другой рукой он сует письмо главного редактора Мальте Шалойя в карман. И вот он выходит из комнаты на улицу.

Мальте — нижненемецкое имя. Шалойя — фамилия итальянская. Человек с таким именем и фамилией, известный гольштинский писатель, привязан к этой земле и пишет книги о крестьянах, а они говорят на диалекте, на котором обычно говорит и он. Это совсем не так трудно, как думают. Лет сто тому назад некий итальянский матрос осел в одном из маленьких портовых городков у моря, женился на фризской девушке, и вот его правнук, сидящий за письменным столом в кабинете редактора, роется в бумагах, слушает радио и, честно говоря, ничегошеньки не делает. Он не более как рекламная вывеска газеты и нанят умным хозяином именно с этой целью. Раз в неделю, в воскресенье, в газете публикуется его глубокомысленная статья на родном диалекте.

Но он не последнее лицо. Он в редакции персона, с которой все обращаются осторожно, читатели видят в нем созерцающего, погруженного в грезы поэта. Публике он нравится.

Вот он сидит среди бумаг, собственно говоря, он точно так же мог бы сидеть и у себя дома. Он слышит, как внизу стучит большой ротор, в полпервого будет готов вечерний выпуск, это его никак не волнует. Для этого выпуска расстарались безвестные репортеришки, его это никак не волнует.

У Шалойя бледная кожа, безукоризненный темный пробор и люстриновый пиджак. Он прислушивается к танцевальным мелодиям, время от времени прочитывает несколько строк в рукописи, а затем рассматривает свои ногти. Он большой человек, это он очень хорошо усвоил. Непросто быть большим человеком. Существуют разные обязательства. Он всегда это помнит.

В дверь его комнаты стучат. Он грубо кричит:

— Войдите.

Он всегда грубо кричит «войдите», потому что нельзя, чтобы его отвлекали надолго. Он человек великих дел, живет напряженной внутренней жизнью.

В дверях стоит посыльный, докладывает:

— Некий господин Куфальт желает побеседовать с вами. Он говорит, что известен вам.

Шалойя держит в руке карандаш и пишет. Он даже не смотрит вверх, когда говорит:

— Мне нужно работать. Не знаю я никакого господина Куфальта. Я не знаю, в чем дело.

Дверь снова закрывается. Господин Шалойя снова один. Он кладет карандаш. Слушает музыку. По радио передают танцы. Те самые извращенные танцы, которые так вредят народу. Ведь есть же прекрасные крестьянские танцы, но все это вытесняется асфальтовой безвкусицей. И все-таки он слушает ее. Звучит совсем неплохо. Тем не менее это плохо.

Снова раздается стук в дверь. Опять появляется несносный посыльный, осторожно произносит:

— Этот господин утверждает, что вы пригласили его с одиннадцати до часу.

Главный редактор отвечает:

— У меня так много идей, мне нужно работать, поймите же это! Я не приглашаю посетителей. Выпроводите этого господина.

Дверь снова закрывают. И снова музыка, бумаги, скучные рукописи, написанные не им.