Лея Гольдберг - Два рассказа

«Мама, мне очень хорошо», — снова возвращается Шани к своим словам с тихим упрямством.

Она выпрямляется и уходит. Уходит медленно, на цыпочках, будто боится разбудить его. Шани лежит и улыбается.

Пара кипарисов, растущих возле низкого забора, чернеет на фоне розового моря и неба. Ворота открыты. Белые каменные ступеньки спускаются к морю. Его взгляд витает в высоте. Желтый змей в прозрачной синеве. Детская радость оглашает берег. И Шани кажется, что его ухо различает в этом хоре ликующий крик Дорит. Он касается языком губ и чувствует тонкий и острый вкус морской соли.

За ним, за стеклянной дверью дома — шаги матери. Сейчас они быстрые и легкие. Он слушает. Она ходит туда и обратно по комнате. Туда и обратно как маятник. Он думает о ней: маленькая женщина с большими тревогами. Беспокойство и неверие женщин. Таковы они — матери, любимые, девушки. Она обижена. Старая мать. Этот закрытый мир. Мир молчащих мужчин. Они не плачут. Не выплескивают наружу свои заботы. И так всю жизнь. Всю жизнь. Этот взрослый сын и его спокойствие. Его ужасающее спокойствие. Она не прощает. Не прощает ему, что он любит прозрачный свет этой страны. Что ему хорошо здесь. Хорошо ему и сейчас, после того, что Юля ушла и оставила у него на руках Дорит, хотя она и не дочь ему; потому что он, сын старой матери и отец чужой девочки, дочери Юли, смеет быть счастливым в своём одиночестве, и сейчас, после того, как ему отрезали ногу. Счастье и покой калеки. Он обманывает её. Она уверена, что он издевается над ней. Он скрывает от неё своё отчаяние и боль, свои тревоги, чтобы она оставалась вне его жизни. Она не прощает. Матери, живущие в женщинах, не умеют прощать…

Он закрывает глаза и пытается убедить её мысленно: «Но мне, действительно, хорошо, мама! Мне очень хорошо».

В ответ он слышит её сдавленный голос, сдерживающий раздражение, пытающийся преодолеть обиду и обижающий: «Я знаю, ты блаженный… как и твой отец».

При всей её боли эта женщина никогда не постигла, никогда так и не поняла самое дорогое, самое любимое ею: «И твой отец был блаженный… такой же».

Он снова открывает глаза, и красные лучи заката заполняют всё. Они так похожи на буйную гриву Юли. И Юля говорила с ним так. Все женщины обвиняли его в этой странной вине; да и голос её, пьяный, истеричный:

«Ты блаженный: ты знаешь, что ты такое? Ты святой! Я не могу жить с блаженным! Не могу. Не могу. Не могу!»

И она ушла. И оставила ему свою маленькую дочку Дорит. И хорошо, что ушла. Но Дорит. Ведь и она тоже, когда вырастет, будет враждебной, как и все женщины?

И всё из-за того, что он спокоен и знает счастье в жизни человека, а они видят в нём почему-то большую обиду и называют это знание «святостью, блаженностью». Жалко, что Дорит будет такой же женщиной, как все.

Все, все до одной они глухи к великому покою мира. Он видит их на работе каждый день, в большом операционном зале больницы. Они ассистируют ему. Сёстры. Он слышит их почтительный и в то же время обидчивый шепот: «Доктор Шани никогда не раздражается».

Он помнит лицо той сестры. Самой жёсткой и самой тихой настолько, что её руки дрожали всегда, когда она подавала ему что-то во время операции. Он помнит её лицо после того, как его привезли в больницу, в которой он работает. Врач, его друг вышел из комнаты. Сестра осталась с ним, и посмотрела на него с жалостью. А он сказал:

«Ничего, сестра, я знаю всё. Вальс я уже не смогу танцевать. Но ведь осталось ещё так много».

Она метнула в него взгляд, полный ужаса холодного и вымаливающего слезу из его глаз. А он всё-таки улыбнулся. Он уже знал, что скажет. Так и сделал. Обида, вражда и страх были в её словах:

— Он святой, доктор Шани.

Но сейчас они все далеко. Желтый змей уже не парит в небе. Смеркнулось и потянуло прохладой. Мать выходит из дома. Она идёт медленно. Проходит мимо него. Подходит к воротам. Опирается на низкий забор рядом с кипарисом.

«Где Дорит в такой поздний час?», — звучит её встревоженный голос.

Шани улыбается: «Она придёт, мама».

Дорит поднимается по белым ступенькам. Её руки полны ракушек и камней. Её светлые кудряшки, искорка буйного пламени Юли, почти прозрачны в сумеречном свете — цветок одуванчика на ветру.

Говорить она начинает ещё на ступеньках. Её детский голос заполняет всё пространство: «Один мальчик рассказал, что он был в Хайфе. По дороге стреляли. Много-много выстрелов! Может быть до самого большого числа. А один человек в автобусе, которого, как и папу, ранили в ногу, жутко кричал. Изо всех сил».

«Иди есть», — сказала мать Шани.

Но Дорит кончает свою фразу:

— А я сказала ему, что мой папа не кричал даже тогда, когда ему отрезали ногу, потому что он самый большой герой!.

«Иди есть!», — повторяет мать. И в её глазах блестит слеза, смешанная с жалостью, страхом, любовью и враждой по отношению к собственному сыну и девочке.

«Нет», — решает Дорит. «Папа ещё не рассказал мне сказку».

Мать пожимает плечами. Движение обиды и беспомощности. Она сидит в низком кресле справа от Шани.

Дорит шуршит раковинами и камнями. Примащивается в его шезлонге, давит на здоровую ногу Шани. Он чувствует тепло, исходящее от этого маленького тельца. Шани приподнимается, опирается на локоть и целует обнаженное плечо девочки. Вкус морской соли на его губах перемешивается со вкусом соли на теле девочки, детским потом и ветром. А он почему-то думает о лесе после дождя, где-то там, на севере Европы.

«Итак. Какой сегодня день?» — спрашивает он у Дорит.

«Шестой [2] Шестым днём называется на иврите пятница. (Прим. переводчика). », — отвечает девочка.

«В шестой день создал Бог человека. Не знал человек, что он отличается от зверей и скотов. Что глаза ему даны, чтобы видеть, уши — чтобы слышать, рот — чтобы есть, он только кормил животных в райском саду. Не знал человек, что и душа есть у него. Хорошо ему было в саду кормить животных и скотов. Так прошёл день, и настала ночь. Человек лежал один в райском саду. Небо было черным, деревья были черными, черными были и спящие, храпящие животные. Всё было черным. Тогда страх закрался в человека. Потому что он был так одинок в этой черноте, так мал и слаб и не мог позвать ни мамы, ни папы…»

«Потому, что не было у него», — замечает Дорит со всей серьёзностью.

«Правильно, не было у него», — отвечает Шани самым серьёзным тоном.

«А почему он не позвал Бога?», — спрашивает Дорит.

Шани задумывается на минутку:

«Он не знал его имени. Тем временем человек чувствовал, что страх охватывает его, великий страх. Он чувствовал, что страха нет только в глазах, в ушах, во рту, в руках, что он не в теле, не в сердце, не во рту. Он знал, что страх — это душа. Тогда он встал, и побежал, чтобы убежать от своей души, а страх преследовал его. Его душа гналась за ним. Он бежал и бежал, и прибежал к крутой горе, она была покрыта ветками и корнями, камни перекатывались под ногами, и человек упал; перекатываясь вместе с камнями, он сломал ногу…».