Жак Шардон - Эпиталама

Господин Пакари подошел к ним, но затем опять ушел в гостиную.

— У отца усталый вид, — сказал Альбер, наклоняясь к Натту. — Должен вам сказать, меня с прошлого года беспокоит его здоровье.

— Может быть, ему нужно отдохнуть, хотя, в общем, не беспокойтесь, он достаточно крепок. Мы все крепкие, — сказал он, беря бутылку, чтобы получше рассмотреть этикетку, — в человеке заложен такой запас прочности! Мы даже и не подозреваем, какой. Знали бы вы, сколько тех, кого я считал безнадежными, вернулись к жизни!

Натт намеревался посоветоваться с господином Пакари об одном спорном деле, причем речь шла обо всех его сбережениях, но беседа доставляла ему такое удовольствие, что он и не вспомнил о своих заботах, а в десять часов стремительно встал, боясь опоздать на поезд.

— Какой славный человек! — сказал дядя Артюр, возвращаясь в гостиную. — Надеюсь, ты не убил его своими ликерами. Эти микстуры ему совсем не впрок. У него с детства больное сердце. Он упивается своим оптимизмом, а в глубине-то души неспокоен.

Господин Пакари проводил брата до прихожей и подал ему шляпу. Затем вернулся в гостиную за книгой, которую хотел почитать в постели.

— Ты переутомляешься, — сказал Альбер. — Натту показалось, что ты плохо выглядишь. Тебе следовало бы проконсультироваться с ним.

Господин Пакари погасил свет в гостиной. Во внезапно наступившей темноте он пошатнулся, вдруг ощутив головокружение, и оперся на кресло.

— Что это, усталость? — задал он себе вопрос, выходя из гостиной. — Отнюдь. Устают только ленивые.

Лекция Оффе уже подходила к концу, когда Берта заметила стоящего у входа в аудиторию Альбера; она попыталась избежать встречи, затерявшись в толпе студентов, которые выходили перед ней. Он остановил ее со словами:

— Это же все так естественно, я ваш кузен, ваш брат, который просто зашел за вами. Я вот сейчас после обеда шел мимо Люксембургского сада и вспомнил, что вы как раз сидите на лекции, и мне захотелось повести вас в Лувр. Я хотел бы показать вам свои любимые картины.

Она стала было возражать, но потом все же пошла с ним; то, что поначалу пугало, затем, как только он начинал говорить, становилось вполне допустимым, и она соглашалась. Берта села в машину, которая ждала их на соседней улице, и окончательно успокоилась, когда оказалась на сиденье рядом с Альбером.

Автомобиль остановился. Альбер быстро вышел, поглядел в направлении сада Тюильри и вошел в музей; затем он подал знак Берте, чтобы она тоже входила.

— Я боюсь встретить госпожу Катрфаж, — сказала Берта, когда они поднимались по ступенькам каменной лестницы.

— Не волнуйтесь, она никогда не приходит сюда. Мы посмотрим на одну картину и уйдем; а то обычно устаешь и ничего не видишь.

Он понизил голос, входя в темный небольшой зал с очень высоким потолком.

— Вот эта, — сказал Альбер.

Он тронул Берту за руку и подошел к картине, тихо ступая по паркету, усиливавшему звук их шагов.

Он мало интересовался живописью, но получал удовольствие, показывая ей эту картину, на которую она долго смотрела со счастливой улыбкой, испытывая чувство полноты жизни и внутреннего подъема, взволнованная открытием искусства и общности их мыслей в чистой атмосфере красоты.

Альбер поддерживал Берту под руку, и они вышли из зала тем же медленным шагом, не расцепляя пальцев, еще соединенные воспоминанием о том, что они созерцали вместе; она опустила глаза, стараясь не встретить взгляд Альбера, так как чувствовала нежность в его голосе и боялась нарушить согласный задумчивый ритм их шагов. Им навстречу шли посетители. Однако она даже и не подумала отстраниться от него: словно они путешествовали вдвоем в какой-то далекой стране и оказались среди незнакомых людей.

Они пересекли галерею и посмотрели в окно, на дворец и сады, застывшие как на картине, но живые благодаря тусклому свету и крохотным человеческим фигуркам, подвижным и темным, рассыпанным внизу.

— Я вам говорил, что надо учиться видеть, учиться понимать. Другого счастья не существует, — сказал Альбер, усаживаясь на скамейку перед собранием старинной мебели, огороженным веревкой. — Я только что произнес опасное слово, которое погубило многих женщин: счастье. Запомните следующее: не надо никогда и ни от кого требовать счастья. Я даже не уверен, находим ли мы его в себе: в нас слишком много всего, разного.

Он повернул голову, посмотрел на служителя музея и продолжил:

— Чего-то вроде счастья добиваешься с возрастом. Оно приходит как умиротворение, как опрощение. Оно похоже на забвение, на безразличие, на пресыщение. Иногда на безумие. Я не доверяю счастливым людям.

Он замолчал, бросив взгляд на какую-то картину. Вдруг он сказал:

— Вы заметили, что я испытываю потребность сообщать в точности то, о чем думаю? Мне хотелось бы научить вас правильно пользоваться своим разумом.

Берта слушала его, склонив голову, но различала в этих речах лишь шепот, ласку, интонацию близости и доверительности, которые сближали их сильнее, чем поцелуи.

Вернувшись домой, Берта увидела в гостиной мать вместе с госпожой Катрфаж. Она села и, сняв перчатки, положила их в муфту; грациозная, живая, охотно и весело заговорила она с госпожой Катрфаж. Мадам Дегуи следила глазами за каждым движением дочери.

— Ты пришла с лекции? — спросила госпожа Катрфаж, внимательно глядя на Берту. — Занимаешься?

— Она переутомляется, — сказала госпожа Дегуи, не отрывая от дочери восхищенного, радостного взгляда. — И ничего не ест.

— Я чувствую себя прекрасно, — сказала Берта, вставая.

У себя в комнате она остановилась перед зеркалом, заметив свою бледность, лихорадочный блеск расширенных глаз, и долго, словно вопрошая, разглядывала свое отражение, которое она узнавала и не узнавала.

Она подошла к столу, взяла лампу и поставила ее на комод, потом уселась в маленькое кресло возле камина, сняла шляпу и немного подержала ее на коленях, думая об Альбере; она слышала его голос и чувствовала себя счастливой. Какой жизнь кажется легкой и простой, когда он рядом! Как прекрасно было бы и это мгновение тоже, если бы он был тут! Ей хотелось еще и еще слушать его, и она знала, что ему всегда будет о чем поговорить с ней.

В декабре Берта часто видела Одетту, они вместе украшали рождественскую елку у госпожи Видар. Они пили чай в столовой и клеили гирлянды, сваливая их в кучу на ковре. Когда в четыре часа подходили Бланш Селерье или Ивонна Дюброка, чаще всего они заставали подруг за оживленной беседой.

Однажды, когда Берта повторила какое-то замечание госпожи Солане, касавшееся Альбера, Одетта сказала:

— Альбер — человек надменный и черствый. У него нет ни снисходительности, ни доброты, иногда он бывает бестактен, как все не слишком чуткие люди. А ты, Берта, что о нем думаешь?