Жак Шардон - Эпиталама

В один из серых воскресных дней Альбер снова явился на теннисный корт Катрфажей. Кастанье ходил вдоль решетки в длинном, застегнутом на все пуговицы пальто, надетом на спортивный белый костюм, и в наброшенной на плечи шубке Одетты.

— Главное, не говорите о нас Одетте, — прошептал Альбер, когда Берта проходила мимо него.

А громко сказал:

— Ну и холод здесь. Вы не играете сегодня? Скучный у вас сегодня теннис.

— Нам Буфанжа не хватает, — сказала Берта.

— Кто это такой Буфанж?

— А! Вот!.. Не приходите никогда!

Она, смеясь, повернулась к Альберу, в то время как Одетта за руку вела ее на корт.

Альбер, засунув руки в карманы пальто, сел рядом с Рокбером и сказал:

— Я думаю, они сами не знают, чего ждут.

Он следил глазами за Бертой. Посреди других людей Берта, избегающая смотреть на Альбера, ускользающая, смеющаяся, казалась ему странно далекой. В такие моменты он больше не находил в ней того, что так ему нравилось, когда по вечерам она, опустив глаза, казалось, всем своим существом впитывала его слова. А сейчас ее лукавый вид раздражал его. Ему захотелось уйти. Эти глупые шалости, казалось, унижали его.

Альбер шел вдоль набережной. День кончался, унылый и неприветливый, и он с чувством отвращения и безысходности думал об этой болтовне, о пустом детском времяпрепровождении, которое ему пытались навязать. Ему захотелось, прежде чем идти домой, заглянуть к Ансена; шагая по набережной, он думал об их дружбе. Это на редкость благородное чувство придавало ему силы. Хорошее мнение о нем, сложившееся у Ансена, возвышало его в собственных глазах. «Если бы Ансена не было, я бы не реализовал себя полностью», — подумалось ему.

Однако вместо того чтобы повернуть на улицу, где жил его друг, Альбер пошел по улице Сольферино и вернулся домой. Ему хватило лишь мысли об Ансена. Видеть он его не хотел. Что добавила бы короткая встреча к столь глубокому и полному чувству дружбы?

Он сел за стол, зажег лампу, вытащил из стопки тетрадей чистый листок, взял ручку и, прислушиваясь к самому себе, посмотрел в окно. Взгляд его стал мечтательным, сердце переполняло нечто похожее на тоску, которая, словно песня, подступала к губам, и он написал: «Моя дорогая…»

Вдруг он услышал шум в прихожей. Оторвавшись от письма, Альбер подумал: «Это дядя Артюр».

Артюр Пакари редко покидал свой родной город: каждый раз, приезжая в Париж, он считал своим долгом навестить брата.

В прихожей он отстранился от Юго, который хотел помочь ему снять пальто. Провел рукой по волосам, потрогал застежку пристежного воротничка и покашлял, когда слуга ввел его в гостиную; посмотрев вниз, он заметил свои испачканные грязью ботинки.

— Добрый вечер, — сказал господин Пакари, выходя в гостиную из своего кабинета. — Сегодня вечером ты будешь ужинать вместе с Наттом. Я подумал, что тебе, вероятно, будет приятно встретиться с ним.

— А! Наш славный Натт!.. Буду весьма рад! — сказал Артюр Пакари, возбужденно и как-то нервно потирая руки. — Я боялся опоздать, — добавил он, вытаскивая из кармана часы. — Я же знаю, как ты пунктуален. Но в Клиши сесть на трамвай — это целая история.

— Мы ужинаем в восемь, не раньше, — сказал господин Пакари немного холодным тоном, отмечая про себя, какая крупная у брата голова и как поседели его коротко стриженые волосы.

Господин Пакари ставил Артюру в упрек его неудачи в делах — он приписывал их лени брата, — а также то, что тот женился на дочери крестьянина.

— Ты извини меня. Мне нужно закончить тут одну работу. Тебе составит компанию Альбер.

— Я тебя умоляю! Не беспокойся из-за меня!.. Я знаю, что это такое. А! Вот и Альбер! Ну вот, мой мальчик, можешь обнять своего дядю! — сказал Артюр, стараясь шумными проявлениями жизнерадостности преодолеть смущение, которое он всегда испытывал в этом доме.

— Отец уже, наверное, сказал вам, что вы ужинаете с Наттом. А я и не знал, что вы с ним знакомы, — приветливо сказал Альбер, усаживаясь.

Он вспомнил, что мать относилась к дяде Артюру с особой приязнью, да и сам он тоже был в состоянии оценить тонкий ум этого человека, которым пренебрегали.

— Как! Знаком ли я с Наттом! Мы же учились вместе в лицее. Потом я потерял его из виду. Он двадцать лет проработал сельским врачом в Шере. А с тех пор как он обосновался в Суэне, я встречаюсь с ним всякий раз, как появляюсь в Париже… Твой сын не знал, что я знаком с Наттом, — пояснил он, обращаясь к господину Пакари, вошедшему в гостиную. — Я рассказываю ему… Это возвращает меня во времена нашего детства. А папашу Гано ты помнишь?

— Да, — ответил господин Пакари, не глядя на брата. — Натт запаздывает… Есть люди, которые никогда не приходят вовремя.

Это опоздание позволяло господину Пакари выразить с помощью своего озабоченного вида и нервного хождения по комнате то легкое раздражение, что всегда возникало у него в присутствии родного брата.

В конце концов сели за стол, не дожидаясь прихода Натта.

— Отличный суп! Очень горячий, — с воодушевлением сказал Артюр, осторожно втягивая в себя обжигающую жидкость и морща лоб. — У тебя по-прежнему хороший аппетит?

— Вечером я ем мало.

— Вот Сеньиц и стал министром финансов! Он ведь из твоих друзей, — произнес Артюр, стараясь сказать брату что-нибудь приятное.

Но господин Пакари проявлял сдержанность всякий раз, когда слишком любезный собеседник напоминал ему о его высоком положении в обществе.

Натт появился посреди ужина.

— Извините меня! Эти пригородные поезда! Я опоздал на семичасовой поезд. Суэн всего в двадцати минутах езды от Парижа, но при условии, что вы успели на поезд. Вы правильно сделали, что не стали ждать меня.

— Не спеши, время есть, — серьезным тоном сказал господин Пакари.

Натт попросил подать ему все блюда сразу и, несмотря на настойчивые уговоры Юго, не менять тарелку. Он ел очень быстро, сидя на краю стула, скрестив ноги, торопливым движением руки вытирал седеющую бороду и не переставая говорил, глядя на Артюра маленькими живыми глазами.

— Эх, мой дорогой Артюр! — сказал он, подбирая наконец свою салфетку, которая валялась у него под ногами. — Как приятно побеседовать с тобой!

После ужина Артюр и Натт прошли с Альбером в курительную комнату, где разговор снова зашел о лицее, о деревенских нравах, о городе, о философии и политике.

Изменив своим правилам, Натт закурил; сигара, хотя и мешала ему говорить, в то же время придавала беседе большую живость. Он сидел, весь утонув в глубине покойного кресла, и его черные глаза блестели на заросшем седыми волосами лице.

— Да, друзья! Париж — это прекрасно! — сказал он, крепко держа рюмку с коньяком и вдыхая его аромат. — Здесь живешь по-настоящему! С мыслями в голове! Время от времени у меня возникает потребность сменить обстановку. Я больше не могу оставаться в Суэне. Только здесь, и больше нигде, чувствуется дух бурлящего и мыслящего человечества.