Жак Шардон - Эпиталама

Поодаль стоял мужчина и наблюдал за ней. Высокий, с седыми волосами и бритым лицом, он настойчиво смотрел на нее своими черными глазами. Она остановилась, вдруг смутившись, и с задумчивым видом вернулась под свой навес.

«Соланж находит, что я изменилась… Но это не моя вина. Я люблю его… Как это случилось? И что надо делать? От своей жизни разве можно отказаться? Жизнь приносит нам то, что считает нужным. Другие вот спокойны. А я, я его люблю. И при этом почему-то говорят, что у меня грустный вид. Это любовь держит душу в напряжении, словно у тебя какое-то горе или какое-то непомерное счастье».

Так думала Берта, шагая по берегу моря. Был конец сентября, но ничто еще не говорило о наступлении осени: ни редкая, высыхающая трава, ни дикая ежевика, ни зеленые дубы, небольшими рощицами усеявшие все пространство до края скал, с их курчавыми кронами, клонящимися на ветру; только краснота заходящего солнца становилась все гуще, придавая уходящему дню какой-то грустный оттенок.

Выйдя из уже темного подлеска, Берта задержалась у пруда, напоминающего раковину, где отражались лучезарные золотые блестки.

Когда она была ребенком, все эти хаотические переплетения веток казались ей необъятными, пугающими, полными безлюдных уголков. Иногда она замечала Эснера и Мари Брен, проезжавших вдали на лошадях или направлявшихся по этой тропинке в сторону города.

Теперь она понимала эту беззаботную любовь, эту высочайшую силу, у которой нет иных забот, кроме самой себя, кроме собственных восторгов.

Она шла зеленеющей дубравой, наклоняя голову в темной чаще, чтобы не наткнуться на ветки, шла в шелестящей листьями ночи, будя порой своими шагами похожие на волнующиеся тени всплески крыльев.

Альбер приехал к отцу в Нуазик в конце сентября. Он не предупредил Берту о своем приезде, чтобы это явилось для нее неожиданностью, а приехав, написал ей, что хочет встретиться с ней на следующий день в Медисе.

Она шла к назначенному месту неторопливой походкой, вытирая платком свои влажные ледяные ладони: вдруг она заметила впереди на дороге Альбера. Она отметила, что на руке он держит плащ. Берта была так взволнованна, что прямо чувствовала, как ее лицо будто каменеет, и, сделав усилие, улыбнулась.

— Вы взяли с собой пальто, — сказала она слабым голосом и, подняв на него глаза, постаралась разглядеть в нем человека, которого представляла себе, читая его последние письма; она немного позабыла его лицо.

— Сейчас жарко, а утром, в Нуазике, я боялся, что пойдет дождь, — сказал Альбер.

Он бросил свое пальто на обочину дороги.

— Милая! Какая же ты красивая в этом белом платье!

Он взял руки Берты и поцеловал сначала одну, потом другую, притягивая ее к себе: лица их сблизились, и они смотрели друг на друга, тихонько посмеиваясь.

— А ты загорела… Тебе это идет.

— Пойдем к морю, — торопливо проговорила Берта, в то время как Альбер держал ее руку. — Мне хотелось бы показать тебе берег, где я гуляю каждый вечер, только я боюсь встретить кого-нибудь из Берше. Поэтому пройдем вот там, к тальмирскому пляжу.

Летняя, особенно густая с одной стороны дороги пыль покрывала кустарники. За сжатыми и уже пожухлыми от солнца полями время от времени возникала дрожащая синь моря.

Они подошли к лесу. Чтобы не идти по тропинке, они углубились в заросли высоких папоротников, так крепко держась за руки, так дружно шагая, что чаща ни на миг не разделяла их.

— Мы можем остановиться здесь, — сказал Альбер.

— Давай пройдем еще немного, — ответила Берта смущенно.

Они прошли вдоль виноградника, потом вдоль соснового лесочка.

— Все, я останавливаюсь, — сказал Альбер, хватая ее руки и сжимая их судорожным движением.

Она отвернулась в сторону, словно испугавшись безмолвия их поцелуев, и пошла дальше.

Они вышли к морю. Они стояли на высоком скалистом, обдуваемом горячим ветром мысе, и у них под ногами простиралась длинная полоса побережья, покрытая нежно-белым с легкой розовинкой песком. Океан простирался у берега неподвижной пеленой с едва заметной границей между водным пространством и светлым песком.

Они спустились к пляжу. Берта схватила Альбера за руку и побежала, увлекая его за собой, на высокую дюну. Они преодолели другие песчаные холмики, плотные, поросшие пучками чертополоха, бессмертника, усеянные высохшими, на вид словно обгорелыми обломками деревьев. В маленьких белых ложбинках не слышно было ни моря, ни ветра; легкие наполнялись дремотной теплотой укромного места, каким-то сладким, похожим на запах солнца ароматом.

Потом они оказались в сосновом леске. Берта остановилась. Она больше не знала, куда идти. Она села, словно устав от бесполезного бега, словно признавая свое поражение, плененная наконец той силой, от которой хотела убежать и которая окружила ее теперь необъятным безлюдьем. Она закрыла глаза, и Альбер склонился над ней.

Когда Берта вернулась в Париж, Кастанье путешествовал по Италии, и она уже не могла встречаться с Альбером в квартире его друга, как в прошлом году. Они встречались ненадолго в машине, в каком-нибудь саду.

Она вырывалась, еще вся трепещущая, из этих поспешных яростных объятий, но острое воспоминание о них сохранялось у нее надолго. Вдали от Альбера она оставалась во власти страстных мечтаний, не в силах избавиться от мыслей о его ласках. Ей хотелось снова увидеть его. Она испытывала потребность говорить с ним; но когда они встречались, она молчала, изнемогая от бесконечных поцелуев, и уходила от него еще более встревоженная и обеспокоенная.

Ночью, мучаясь бессонницей, она ворочалась в постели, ища прохлады; потом вставала, ходила босиком по паркету, по совету мадам Видар, выпивала стакан воды, шла посидеть в столовой и возвращалась в свою постель, когда начинала замерзать.

— Что? Что такое? — вскрикнула однажды ночью мадам Дегуи, разбуженная зажженным светом.

— Это я, — ответила Берта, — я хотела взять твоей апельсиновой воды.

— Ты не спишь? — спросила мадам Дегуи, приподнявшись на локте; глаза ее блуждали спросонья, седые редкие волосы прилипли к голове. — Постой, иди ложись. Я тебе сейчас принесу.

В нижней юбке, в шали, накинутой на плечи, мадам Дегуи вошла в комнату Берты, помешивая ложечкой в стакане сладкую воду.

— Надо спать, моя миленькая, — сказала она, поправляя постель, когда Берта кончила пить. — Надо спать. Ты слишком много думаешь, забиваешь себе голову, я это прекрасно вижу.

Берта слушала ее с удивлением: неужели мать что-нибудь знает? У нее был такой вид, словно она понимала. Никогда еще Берта не слышала от нее ничего подобного. Она произносила какие-то деликатные, тонкие слова, полные глубокой правды, будто бы относящиеся и к любви, и к дочери, и к ней самой, словно потрясение от неожиданного пробуждения вдруг оживило ее оцепеневший ум и такие воспоминания, которых, казалось бы, и быть у нее не могло. Она говорила очень нежно и настолько неопределенно, что Берта из боязни выдать себя не осмеливалась ее перебивать, позволяя этому доброму голосу успокаивать себя: она закрыла глаза, как убаюканный ребенок, и заснула спокойным и невинным сном.