Жак Шардон - Эпиталама

— Что с тобой?

Он взял ее за руку, казавшуюся безжизненной.

— Ответь же мне, — проговорил он тихо.

Она оставалась недвижной, лежа с закрытыми глазами, словно лишилась вдруг способности чувствовать, оцепенела, заледенела.

— Ну, послушай! Ответь же мне! — он взял руку Берты в свои ладони, гладил ее, покрыл поцелуями застывшее лицо, словно пытаясь согреть ее и вдохнуть в нее жизнь нежностью и тревогой своей души.

— Ты хочешь напугать меня!

Внезапно из-под закрытых век выкатилась слеза, как единственная капля жизни в окаменевшем теле.

— Посмотри на меня.

По-прежнему не шевелясь, Берта прошептала:

— Я знаю… ты хороший… это не твоя вина.

— Ну что ты! Забудем об этом, — весело сказал он, пытаясь заставить ее улыбнуться. — Пора идти к столу. А то что они там внизу подумают?

— Это не твоя вина… но больше не оставляй меня одну.

На другой день утром, завершая туалет, Альбер взял свои часы, которые показывали десять минут восьмого, и подошел к постели Берты.

— Погода сегодня прекрасная.

Вспомнив оброненное Бертой слово, он добавил:

— Отдыхай… вчера вечером ты понервничала. Видишь, все дело в нервах. Не надо вставать. Тебе нужно оставаться в постели, хотя бы один день.

Он посмотрел в окно, заметил направлявшегося к вокзалу Бонижоля, обнял Берту и вышел из дома.

Приехав в Париж, он велел отвезти себя в бюро на улице Тесседра. Когда он вошел в небольшой зал, отданный в распоряжение Комитета лиги адвокатов, то заметил Делора, редко посещавшего утренние собрания.

— Остальных ждать не будем, — сказал Альбер, усаживаясь за длинный стол перед чистым бюваром. — Прежде чем писать манифест, нам необходимо прийти к согласию относительно некоторых принципов.

Он открыл свой портфель. Продолжая говорить, Альбер посмотрел на Гибера, который опустил глаза и что-то чертил пером на листе бумаги; потом он повернул голову в сторону Делора, сидевшего поодаль на диване. Делор говорил редко, но его передовые взгляды были известны; Альбер бессознательно стремился добиться одобрения лишь этого немного скрытного молодого человека.

Час спустя Альбер уже входил в Национальную библиотеку, где ему нужно было заглянуть в подшивку газет, и принялся составлять свой доклад. Когда он писал, ему казалось, что Делор будет удивлен смелостью его программы. Поначалу он делал беспорядочные заметки: «Наследство как источник несправедливости. Упрочивает временно приемлемую привилегию как движущую силу деловой активности. Упразднение во втором поколении. Доходы, используемые на социальную благотворительность». Рядом с Альбером сидел мужчина и что-то писал, устремив глаза в книгу на английском языке. Альбер знал его. Когда-то он был издателем, но разорился и теперь жил плохо оплачиваемыми переводами; заболевание нервов грозило ему параличом пальцев. Такое соседство причиняло Альберу дискомфорт. Присутствие бедности мешало ему развивать свои праздные концепции, и он прервал свое занятие, бросил взгляд на роман, оставленный некой юной читательницей на столе, и вышел из зала.

Он вернулся в свою квартиру, прошел через прохладные комнаты, пахнущие затхлостью, и попал в свой кабинет.

Альбер вскрыл письмо от Морестена, который писал ему из Виши почти каждый день, излагая свой вариант защиты. «В октябре посмотрим», — мысленно сказал себе Альбер и, не читая, положил письмо в папку. Потом он взял книгу по философии.

Он читал, когда Элизабет доложила ему, что обед готов. Он вдруг подумал о том, что в прошлом месяце собирался было выдвинуть свою кандидатуру на выборах, но теперь эта идея показалась ему странной. «Значит, всего несколько дней назад я был другим человеком?» — подумал он, разворачивая газету, которую он обычно просматривал за обедом. В списке новых префектов он заметил фамилию Вигуру. Когда-то он знал этого Вигуру, ленивого, уже в юности облысевшего студента. «Вот и он уже префект; возможно ли такое? Разве это можно принимать всерьез! Катрфаж уже стал финансовым тузом. А у Луизы де Пюиберу уже взрослая дочь».

Он возвратился в свой рабочий кабинет и опять раскрыл книгу.

«Ну что ж, прекрасная модель мироздания… Во всяком случае более изящная, чем любая другая, — подумал он, вставая со стула и усаживаясь в кресло. — Но вот только какой мне прок от этой диалектики? Сохраню ли я в своей памяти хотя бы одну фразу для каких-нибудь моих нужд, хотя бы одно слово, которое останется жить во мне? Эта книга была хороша для автора; она была его работой, его навязчивой идеей, его радостью, его истиной, его жизнью. А моя жизнь… Она тоже требует своей книги, и эта книга будет иметь значение только для меня одного».

Он закрыл окно, потом сел за стол.

«Моя жизнь?.. — повторил он еще раз про себя. — Моя жизнь! В чем она заключается? В том раздражении, которое охватило меня вчера вечером и которое сейчас уже улетучилось? В ощущении хорошей погоды утром, о котором забываешь, когда садишься в поезд? В том смутном суждении о Вселенной и о судьбе, которое подсказывает мне эта книга и которое рассеется, едва я спущусь вниз по лестнице? Или, скажем, в моей работе, в моей профессии, которую я нахожу столь полезной, потому что она является, по сути, для меня интереснейшим развлечением?.. Моя жизнь… Что же она собой представляет вот в этот самый момент, когда она вся у меня перед глазами и я о ней размышляю? Пустой мыльный пузырь, слегка окрашенный отблесками прошлого?»

Заметив, что теперь он рассуждает в духе Ансена, чьи идеи всегда старался опровергнуть, Альбер подумал: «Во что мы на самом деле верим, когда оказываемся наедине с собой?» Ему было немного не по себе в этой пустой квартире, потому что никто не заходил к нему поминутно, чтобы побеспокоить его, проконсультироваться, куда-то его позвать.

Он вышел предупредить Элизабет о том, что на следующей неделе в квартиру заезжать не будет; возвратившись в свой кабинет, он громко произнес:

— Не тебе судить об истинной ценности твоей жизни. Кто же это написал?..

Ему вспомнилось, что эту фразу однажды произнесла его мать, закрывая какую-то книгу. Он вошел в полумрак библиотеки и, не открывая ставен, стал искать ту книгу, которую, как ему казалось, он помнил. «Нет, то был переплетенный том». Он вспомнил, как мать сидела возле камина, накинув на плечи фиолетовый платок; она представилась ему настолько отчетливо, что он вспомнил ощущение ее руки на своих коротко подстриженных волосах, когда она как-то раз спросила его: «Почему ты грустишь, мой мальчик?» Он замер на миг, думая о небытии, мягко глядящем на нас глазами ушедших в вечность, затем прошел в свою комнату.

Эта комната, где в последние два месяца никто не жил, и эти предметы, которых не касалась с тех пор ничья рука, казалось, стали теперь более значительными, словно наряду с внешними переменами обрели еще и новую, развившуюся в темноте и молчании тайную жизнь. Он закрыл шкаф и вернулся в кабинет.