Ричард Олдингтон - Путь к небесам

Сиббер обзавелся двумя преданными секретарями и стал самым недоступным человеком во всей Англии, к величайшему торжеству герцогини и миссис Мэруэл, которым все льстили и угождали, в надежде удостоиться чести быть представленными великому человеку.

Однако было бы неправильным утверждать, что в блеске своей славы Сиббер был счастлив или казался таковым. Большей частью он бывал погружен в мрачные размышления, по всей вероятности религиозного характера, от которых отрывался только для того, чтобы опорочить чью-либо репутацию эпиграммой. Некоторые исследователи усматривают причину этого в том, что он изменил джину ради портвейна. В самом деле, джин — это крепкий напиток серебристого цвета, способствующий обильному выделению мочи, тогда как портвейн плохо действует на кишечник. Однако такое объяснение слишком примитивно и необдуманно. Сиббер остался бы самим собой, даже если бы пил только молоко львицы и самогон. Чтобы как следует разобраться во всем, нужно подняться от кишечника к сердцу. Когда Сиббер заглядывал в это мнимое зеркало чувств, он находил там пустоту. Несмотря на все интеллектуальные и социальные победы, жизнь его почти что в равных долях состояла из грязи и разбитых бутылок: грязь и разбитые бутылки — вот что мог дать он своим последователям, а им, по-видимому, именно этого и хотелось, лишь бы делалось это с изысканным равнодушием.

Адель чувствовала себя все более и более несчастной.

Жить с гением всегда неприятно, но если к тому же он еще Сиббер, это становится просто невыносимым. Теперь мало кто смотрит на брак как на веселую вакханалию с пением флейт среди козлоногих сатиров под звуки «Гимна Гименея». Сиббер же смотрел на него как на нерасторжимый официальный договор, налагающий одни лишь общественные обязательства. Поскольку миссис Сиббер имела честь быть вписанной в соответствующий реестр, поскольку она получила свою долю услады и фиговых листков, а в обществе на нее падали отблески славы Сиббера — какого еще черта ей было нужно? Много раз бедная Адель смотрелась в зеркало, в отчаянии хваталась за голову и шептала: «Я схожу с ума, схожу с ума, схожу с ума». Когда она входила в комнату, Сиббер всегда вставал, а ссоры их носили чисто интеллектуальный характер.

Неодолимое желание возвыситься привело Сиббера к тому, что он стал отождествлять свое отчаяние с волей бога, в которого он не верил. Бог был для него не предметом поклонения, а теоремой, которую он никогда не мог полностью доказать. Тем не менее его дом быстро наполнился предметами культа. Сиббер терпеть не мог мадонну, но теперь стены его квартиры были увешаны распятиями, изображениями святого Себастьяна, пораженного стрелами, картинами мученичества разных праведников и окровавленными, изможденными Христами кисти учеников Кранаха. Даже вешалка для шляп чем-то напоминала распятие, сооруженное для всеобщей голгофы. Комната Сиббера, несмотря на обилие мебели похожая на монашескую келью, была переполнена предметами, свидетельствовавшими об аскетическом образе жизни хозяина: там была молитвенная скамеечка с острыми шипами, освящавшими колени, несколько бичей, риза, власяница и ларец, содержащий щипцы святого Фаллопия, а также книги о святых и добродетельных людях вроде святой Елизаветы Венгерской, имевшей обыкновение целовать прокаженных или больных, покрытых язвами, или святой Лидвины Шидамской, чье пораженное гангреной тело приросло к грубой деревянной кровати. На каминной полке стояли череп и чучело крысы — эмблемы жизни и смерти. Дом стали часто посещать немытые францисканцы, ученые бенедиктинцы и юркие маленькие иезуиты, одетые как англиканские священники.

Лекции Сиббера превратились в проповеди, полные мрачной остроты и печального сарказма.

И снова Сиббер завладел мыслями английской интеллигенции. Объявит ли он о том, что с ним произошло? Отречется ли от мирских заблуждений и будет ли принят в лоно церкви? Действительно ли он намерен привести Англию к Риму? Как это ни странно, он, по-видимому, не мог принять решения. Даже иезуиты волновались и в нетерпении каждый день отправляли длинные шифрованные послания генералу своего ордена разными окольными путями, хотя обычная почта была бы дешевле, быстрее и, пожалуй, надежнее. Они сообщали, что в понедельник Сиббер часто чесался, а значит, несомненно, был во власянице, и, кроме того, в этот день он причащался в самой знаменитой церкви Англии. Зато во вторник он вышел из дома в гетрах и шелковой рубашке, сказал, что святой Франциск Ассизский был сентиментален, и распил бутылку портвейна с самым авторитетным из современных специалистов по ржавчине и плесени. В среду утром иезуит-дворецкий услышал через замочную скважину его спальни свист бича со свинцовым наконечником и страшные стоны. В четверг Сиббер пошел на танцульку, а в пятницу ничего не брал в рот, кроме святого причастия и портвейна. В субботу он сетовал на то, что папа римский — человек необразованный, а в воскресенье позвал к ужину небольшую компанию и истолковывал гостям некоторые темные места в сочинениях святого Фомы Аквинского.

Никто из заинтересованных лиц не понимал, что происходит и как быть дальше. Служители церкви были вне себя. Сиббер все медлил, и это задержало на неопределенное время обращение почти пятнадцати тысяч весьма влиятельных и богатых людей. «Если он будет медлить и дальше, — говорили священники друг другу, — наши труды пропадут напрасно, и тысячи драгоценных и жаждущих утешения душ не приобщатся к бессмертию». Они во всем винили иезуитов, которые, в свою очередь, винили в поспешности и чрезмерном усердии тех, кто пытался поскорее вынудить Сиббера публично провозгласить свое обращение. Миссис Мэруэлл, которая виделась с ним каждый день, с трудом скрывала нетерпение, в то время как герцогиня, уже замыслившая большой прием для избранных прозелитов в честь своего собственного обращения, глубоко возмущалась задержкой. Однако от Сиббера нельзя было добиться ничего определенного. Qualis Tacitus Sedeo. Смятение и всеобщая растерянность дошли до предела, а торговля пострадала не меньше, чем при всеобщих выборах, когда социалисты грозят одержать верх.

Почти вся страна была охвачена тревожным ожиданием, и вдруг эта ужасная трагедия пришла к неожиданной развязке благодаря лицу, о котором почти забыли, — мы имеем в виду принцессу Адель. Она сбежала в Берлин с неким молодым человеком и там предалась бурному разгулу. В награду за долгие годы страданий она просила Сиббера только об одном — дать ей развод.

Сиббер словно специально ждал чего-нибудь в этом роде, чтобы принять решение, хотя опять-таки не исключено, что всего труднее ему было примирить между собой бесчисленные тонкие нюансы, которые рождались в его великом и достойном всяческого восхищения уме. Как бы то ни было, через две недели после бегства Адели Сиббер был принят в лоно церкви, что сделало развод невозможным.