Жюль Ромэн - Приятели

— Глаза! — крикнул Бенэн. — Их больше, чем в бульоне бедняка, больше, чем на павлиньем хвосте…

Он протянул руку.

— Иссуар! Амбер!

Все в глубине души признали, что, действительно, у Иссуара и Амбера странный вид.

— Господа, чем мы ответим на этот вызов? Иссуар и Амбер глумятся над нашим собранием. Этого мы так не оставим.

— Можно на них плюнуть, — предложил Юшон.

— У меня есть синий карандаш, — сказал Брудье. — Можно вымарать Амбер.

— Иссуару можно переменить имя.

— Можно написать мэру.

— Не знаю, что бы можно сделать, — сказал Мартэн.

Все пребывали в нерешительности. Брудье крутил усы, Бенэн почесывал себе разные места на голове, Омер тер себе нос, и являлось опасение, что он замажет себе пальцы красным. Юшон снял очки, чтобы протереть стекла. Ламандэн, подперши рукой подбородок, казалось, взвешивал отборный плод.

— Вот что, — сказал Лесюер. — Каждый из нас напишет четверостишие на следующие рифмы: Иссуар, Амбер, аксессуар, камамбер.

— Очень хорошо!

— Великолепно!

— Бумагу!

— Все нужное для письма имеется внизу.

Скатились кубарем. Депутация обратилась к хозяину с ходатайством о выдаче всех его чернильниц и перьев. У Юшона было вечное перо.

Приятели уселись.

— Срок назначается пятиминутный, по часам.

— Можно переставлять рифмы?

— Разумеется!

— Тшш!

Тишина упала, как крышка.

— Стоп!

— Я кончил!

— Я кончил!

Вставочки легли.

Мартэн, слегка высунув язык из левого угла рта, аккуратно зачеркивал пять слов, которые написал.

— Ну! Мартэн! Пять минут истекли для тебя, как и для всех.

Мартэн переместил язык слева направо и положил вставочку.

— Ламандэн! Мы тебя слушаем.

— Почему сперва я! А Юшон?

— Юшон!

— Юшон!

Юшон встал, не ломаясь. Он снял очки. Создалось неприятное впечатление, что его глаза упадут на стол и стукнут, как камешки. Ничего такого не случилось. Юшон протер стекла, надел очки и голосом, которому старался придать женственность, произнес:

— Что вы скажете об этой сто одиннадцатой строфе моей оды «Ко мне, Овернь»?

— Слабо!

— Очень слабо!

— Дорогой Юшон, в тебе нет ничего женственного. Томная прелесть тебе не к лицу.

— Дорогой Бенэн, я готов покориться твоей прелести.

— Бенэн! Мы тебя слушаем.

— Нет, сначала Брудье!

Брудье встал и прочел:

— Вот это лучше.

— В этом есть чувство.

— Музыка.

— Чистота.

— Да, чистота.

— Словно вздох Жана Расина.

— И потом рифмы лучше.

— Какая наглость! Рифмы лучше!

— Я протестую, — воскликнул Ламандэн, — против этого дряблого классицизма. Послушайте лучше заключительные строки моего стихотворения «Одержимые подпрефектуры»:

— Да, в этом есть порыв. Но какое варварство!

— Слишком много красноречия!

— Грубость, от которой хочется зажать нос. Лопать камамбер! Так не выражаются! И потом, говорить о камамбере в поэзии!

— Сам ты хорош! А ты о нем не говорил?

— Нет… или, если это слово подвернулось мне под перо…

— Самодвижущийся камамбер…

— То песнь его преобразила.

— Вы не даете Омеру начать свое повествование.

— Омер! Омер!

Омер возвысил меланхолический, американский голос:

— Отрывок из «Святой Урсулы Иссуарской»:

— Хм!

— Н-да!

— Следующий!

Лесюер встал; пудель, усевшийся на воротничок, начал так:

— Вступление к песне третьей части второй «Единого Творения», озаглавленное «Жалоба жандарма»:

— Браво!

— Ах!

— Это то, что надо!

— Какая точность!

— И какая изощренная трактовка реального!

— Ну, как не пожалеть твоего жандарма?

— Какой этот пудель умный! Не хватает только, чтобы он говорил!

— Тебе, Бенэн, я бы советовал молчать.

— А я ему советую говорить. Его очередь.

Бенэн объявил:

— «Четвертая Молитва Департаменту Пюи-де-Дом»:

— Ты это называешь буриме?

— Господа, ваши рифмы налицо! Я не исказил ни одной; надо только их найти.

— Мошенник!

— У!

— Я вас презираю!

Некоторые нашли, что Бенэн грешит клерикализмом. Другие, не касаясь содержания, хвалили форму четверостишия.

Ламандэн объединил мнения:

— Великое достоинство этого произведения, — сказал он, — в том, что оно поносит Амбер и Иссуар. Все мы совершили дурацкую ошибку, прославляя эти захолустья, тогда как клялись втоптать их в грязь.

— Я ни в чем не клялся.

— Нет! Это подразумевалось.

— Извините, извините! — заявил Лесюер. — Я боюсь, что вы недооценили «Жалобу жандарма», вступление к песне третьей части второй «Единого Творения». Этот текст очень суров по отношению к названным местностям.

— Ты нам хочешь втереть очки.

— Проще тебе поверить, чем разобраться в этом.

Бенэн волновался. Он старался снова овладеть собранием и ждал мгновения, чтобы наложить на него руку. Дабы рассеять шум, он махал рукой, как человек, разгоняющий дым.

Он заговорил:

— Слова Ламандэна запали мне в душу. Его мнение ценно. Из этого задоподобного лица исходит, что естественно, только основательно переваренное.

— Благодарю покорно!

— Из всех вас только я уничижил Амбер и Иссуар. Я исполнил ваше общее обещание. Но такое проявление недейственно. Буриме? Безвредное оружие. Я бы хотел, чтобы они были напитаны смертоносным ядом.

Он задумался.

— Я не смею надеяться на то, что мои стихи будут напечатаны в провинциальном издании «Правительственного Вестника». А между тем я уверен, что это единственная парижская газета, получаемая в обеих наших деревнях. Что же касается местных листков, «Амберского Республиканца» и «Иссуарского Маяка», то я склонен думать, что они не печатают стихов, а если и печатают, то этих они не примут, потому что они без рифм и заведующий Амберским училищем называет их декадентскими.